Цыганский роман - [222]

— Всем делать окончательный капут! — дает он команду унтеру на ломаном русском языке, чтобы мы хорошо поняли его.

— Яволь! — отзывается из своего угла унтер и разводит руками. Сожалеет, что его посещение оказалось безуспешным, или выражает нам с Рузей свое сочувствие, понять невозможно. Зиберт спрашивает его о каких-то других арестантах, что-то подсчитывает вслух так спокойно, будто нас уже не существует. Из его речи я понимаю, что должен еще благодарить судьбу, что он, Зиберт, не стал копаться в моих делах глубже, не до того ему сейчас. И я должен молиться за него, Зиберта, что он так долго продержал меня в живых, хотя мог давно… И «новая ро́ман» я «имел» от него, Зиберта, напоследок, так что он отблагодарил меня за беседы… Как мог!

Он другой, чем днем. Видимо, действительно оживает ночью, закуривает, мечтательно кивает головой, будто прощается с чем-то, что было «в старые добрые времена», а затем деловито натягивает перчатку, хлопает по спине унтера и, выходя, в дверях привычно нюхает свою руку — это все, что осталось от «старых добрых времен»…

Выходит сгорбив спину, хотя дверь в камере высокая. Немец «выныривает» из нашей пещеры, чтобы тут же ворваться в другую такую же, где живут пещерные жители, «варвары», которые не дают меланхоличному немцу как следует вспомнить о «старых добрых временах». Я, очевидно, не оправдал его надежд. Он с таким сожалением говорил о моем скотстве, а я не могу, не хочу отпустить из своих рук Рузю и бережно укладываю ее на нары. Она бледна как покойница и не сопротивляется. На лбу у нее глубокие морщины, и рассвет, заглядывающий в нашу камеру, не разглаживает их. Старуха. Я понимаю, как безнадежно наше дело, моя любовь, которая не могла и не должна была сбыться. У Рузи отчужденные и взрослые глаза. Она все слышала, все поняла, и теперь только Рада привлекает ее внимание. Я пробую помочь ей поднять ребенка, но Рузя брезгливо отклоняет мои пальцы, словно и она так же презрительно, как немец, думает обо мне. Господи, сколько еще жить моему отчаянию!.. Кажется, недолго…

11

О том, как знаменитый немецкий режиссер Макс Рейнгардт в берлинском театре соорудил на сцене лес из резиновых надувных деревьев, я узнал не от Зиберта, а много позже. Сочинение новых «романов» прекратилось сразу же после его посещения. Немец понял все, что ему надо было понять, и нечего было теперь рассказывать мне про «пупентеатер» или шекспировские постановки. Он выстраивал свой «надувной» лес как хотел, а до остального не было дела. Нас оптом, не особенно выясняя состав преступления, вывезли в настоящий лес, где каждый должен был получить равную долю наказания. Таков был их порядок — всем поровну, и никто не вдумывался, правильно ли это или неправильно; порядок есть порядок! И вот здесь в лесу их порядок наткнулся на беспорядок, который, естественно, они, немцы, не уважали: беспорядок есть беспорядок! Ах, если бы все леса, где им пришлось устраивать акции, были послушными, как резиновый надувной лес Рейнгардта, который, разумеется, никакого отношения к нацистам не имел и не мог отвечать за «нацию».

Наш лес, точнее городской лесопарк, был разбросан по территории пустыря почти посередине города, деревья росли как попало — вкривь и вкось. Выходя на воскресные гуляния, горожане до войны не замечали такого вопиющего беспорядка, никто никогда не заблудился, все находили разбросанные столики с бутербродами и пивом. Словом, лесопарк не был рассчитан на карательную акцию.

Но немцы торопились, шел сорок третий год, и времени для наведения своих порядков у них оставалось в обрез, к тому же везти нас было недалеко, экономились и время и бензин. О, бензин! В последний год войны за бензин продали несколько сот тысяч венгерских евреев. Выходит, бензин дороже идей!

То, что траншеи среди затыканного деревьями пространства рыть неудобно, не слишком смущало немцев: копать должны были не они, а мы сами. Нас везли в крытых машинах для чего — нетрудно было догадаться, если учесть то, что уже произошло с цыганами. Но в человеческое сознание с трудом протискивается мысль о том, что с тобой может произойти то же, что с другими. Со мною, с нами, не может быть! Умирая, человек до последнего держится надеждой, что ничего плохого на этот раз не случится. Недаром же все сказки кончаются благополучно. Кроме, пожалуй, цыганских, да и то если смотреть с другой, не цыганской, точки зрения. То, что кажется разумным сочинителям этих быличек, иного бросает в дрожь — там уходят из жизни целые таборы, покойники являются к своим возлюбленным, возлюбленные — к покойницам! Разумеется, порядок, выработанный для уничтожения цыган, не прост, нужны философские, религиозные основания для того, чтобы уничтожать арийцев, ведь выходцы из Индии, подлинные арийцы! Больше чем сами немцы. Но если можно продавать за бензин, то можно и стрелять ни за что!

Может быть, цыгане были прямой противоположностью немцев: с одной стороны полный порядок, с другой — беспорядок. Но зачем насаждать порядок жизни, при котором теряется сама жизнь? Впрочем, война всегда начинается там, где кончается логика… Среди людей, затиснутых в крытые машины, мы с Рузей и Радой представляли маленький островок, остальные не знали ни цыганских легенд, ни песен о Руже и Вайде, где возлюбленная идет и собирает в фартук куски, оставшиеся от возлюбленного. Дикость для цивилизованных народов. И потому цивилизованные люди предпочитают не думать о таких страшных вещах. Они уничтожают не думая.