Цыганский роман - [220]

Шорох в коридоре… Человек идет тихо, шипами не стучит, как солдат, когда за арестованными приходит. Да и брать один не приходит: много их является — чтобы сразу на людей наброситься! На людей!.. А те, с серебряными блюдами на груди или черепами на пилотках, кто? Немец объяснил: им нет дела до смерти, а какому же человеку нет дела до смерти, разве что покойнику?.. Ох, не покойник ли по коридору идет?

Рузя к моей груди крепко прижалась, точно, если войдут, не увидят!

— Покойник джала! — шепчет она мне на ухо.

А я, как настоящий мурш, говорю тихо ей:

— Не бойся ничего, Рузя! Я здесь!

Она вдруг бросается ко мне, обнимает:

— Больно?

Это она про раны, которые никак не заживут.

— Нет… Мне… Хорошо!.. — Я бы никогда не признался, что от Рузиных рук по всему моему телу расплывается радостная теплота, если бы не нужно было ее отвлекать!..

За стеной по цементному полу заскребло, затуркало… Немец? А вдруг действительно!.. Тени уползали под мышки, когда Рузя нагибалась надо мною, и все в голове пустело, так что плевать мне было, кто там: немец, покойник!

— Рапочи!.. Пальцы нежные… — шепчет Рузя над самым моим ухом, и все вокруг уплывает в темноту: и серые стены камеры, и скрипучие нары, и тот, кто звякает ключами за нашей дверью…

— Лежи! — властно говорит Рузя и целует. Ей тоже все равно, кто бродит там, за нашей дверью? Должен же быть когда-нибудь и наш черед! А я лежу тихо, чтобы не спугнуть сказку. Про покойника, к которому пришла возлюбленная? Или про возлюбленного, к которому явилась покойница? И неважно, раздеваются они или нет; я никого до нее не чувствовал своею… Лена, Любка — девушки из моих детских сновидений. Тетя Валя, Тамарка — плоть, которая не дает спать. Плоть. Кровь. Грязь. Рузя совсем другое… Только нет на эту сказку времени: шаги под самой дверью!..

— Он тут! Он тут… — вздрагивает Рузя, и я чувствую, как уходит она от меня, хотя руки ее на моей груди. — Я знала: все к покойнику!..

Я тоже чувствовал: не надолго пришла ко мне Рузя, такое навсегда не приходит…

— Ой, вижу!.. — шепчет Рузя, и я не спрашиваю, кого она видит. Тоже понимает, что такое, как у нас, вечно не бывает! — Это он!.. Пришел!.. За мной?.. Или хочет уйти с дороги?..

Я подхватываю вслед за ней:

— Уйдет!.. Обязательно уйдет, потому что мы… С тобой… С вами… Пойми!.. — я путаюсь в объяснениях, знаю, что сейчас не время, и знаю, что его больше не будет — времени. Я спешу. Спешу успокоить ее. И потому разговариваю о покойнике, как будто каждую ночь приходит ко мне их десяток… А она всерьез:

— Нет! Не хочет уходить! Он муж, а ты кто — рапочи! — шепчет она и вырывает у меня руки. Ее пальцы становятся твердыми как когти. Где слова про мои: нежные и мягкие! Приснились? Это все мне приснилось?

— Уйди, парень!.. Не знаю я тебя… И не хочу видеть… Ой, что же ты наделала, Рузя!.. Вот твой муж пришел, дэвэл-дада! Рада, твой отец явился!.. Проснись, дочка!..

Я пытаюсь возвратить ее руки, но Рузю как подменили, она отбивается, и все углы ее тела упираются в меня:

— Уйди, рапочи! Что тебе надо от Рузи?.. Где тебе сладить с цыганкой!.. Где тебе… Сладить… — упирается она в меня голым коленом и оглядывается на дверь. Дверь, обитая железом, медленно открывается, и скрип ее стоит у меня в ушах вместе с шепотом Рузи:

— Пусти!.. Он за мной пришел! Рада, собирайся, дада джала!.. Авэ, авэн, Рада!.. Я сейчас, сейчас!.. — кричит она, ослепленная ярким лучом тому, кто за светом.

Пока не разобрать в туманном контуре человека. Она видит покойника, но разговаривает со мной и рвет на моей коже те раны, которые залечивала.

— Я сейчас! Сейчас… Раздеваться, да? Хочешь, чтобы Рузя разделась? Я сейчас! Сейчас… — шепчет она и пытается сбросить с себя кофту. Я не могу позволить ей этого, потому что тогда она уйдет к тому, который стал в проеме двери: высокий, огромный, белый… Я с ужасом гляжу на ее голое, смуглое колено, которое блестит в свете фонарика…

— Все, все снимать?.. Сейчас, сейчас!.. — говорит она тому, кто замер, упершись рукою в притолоку.

Я пытаюсь удержать ее, но тщетно, хорошо еще, что она запуталась в своих кофтах, как в смирительной рубахе! Я держу ее сзади, потому что сам очумел: тот, в дверях, мигом отшвырнет меня, мальчишку!

— Уйди, уйди! — раздраженно кричит мне Рузя и рвется из моих рук. Куда? К нему! Он не торопится хватать ее, стоит в дверном проеме и ждет, когда она сама…

Но этого я не хочу: я не мальчишка, не сопляк, я — мужчина! Я уже убил такого, как тот, что застыл в дверях! Я и этого!.. По голове… И уведу свою Рузю к человеку с зимней шапкой в руках, к железнодорожнику, к Кольке. Я знаю, нужно идти, и этот не остановит нас. Я остался из-за нее, Рузи! Я ждал ее, долго ждал…

Белое расплывчатое пятно надвигается на нас. Переступает ногами — белыми-белыми и мягкими-мягкими… Он идет на нас, и я прижимаю к себе Рузю: не знал, что у меня столько сил! Она колотит кулаками по моей бывшей куриной грудной клетке, а мне не больно!.. Я должен остановить ее: есть же девочка, Рада, и он не должен ее забрать! Не дам, я мужчина, а не рапочи!

Мутное пятно протягивает гигантскую руку… Она плывет за светом, она черная… Но на самом деле белая… Или серая… Потому что в нашу камеру входит унтер. Тот самый… Вонючий… Он, кажется, послушался наконец полицая и пришел. Прямо без мундира и без брюк. Чтобы быстрее и не было вопросов: если без брюк, то все ясно без слов! А он ничего и не говорит, мычит неразборчивое… Как тогда говорил: «Аллес!.. Аллес!.. Всех!..» Вот теперь он решился и протягивает руку, укутанную в мягкий рукав нижней сорочки, к Рузе… К ее узкой спине…