Цыганский роман - [219]

Полицай указывает на контуженого, и я замечаю остатки голубых петлиц на его гимнастерке. В глазах глухое спокойствие. Он аккуратно разбинтовывает голову, сворачивая грязный и скомканный бинт. Трудно поверить, что это про него рассказывает полицай:

— …Узнали но туфле, чья нога… Не его жены, не летчиковой. Вот он и убивается, что не его жинку нашли… Такое горе у человека!.. Самогонки, что ли, влить ему для успокоения?.. Конечно, жаль человека, может, и православный, хотя и большевик!.. Говорят, батюшка пошел до немецкой комендатуры, сказать, чтоб цыган, которые остались, не трогали — они ж крещеные!..

«Они ж!» говорит полицай про цыган, проходя мимо Рузи. Видно, тем самым хочет смягчить ее муки. Но она не слышит его, руками ищет Раду. Но приходится ждать, пока полицай напоит летчика из фляжки самогоном. Пленный смотрит поверх головы кургузого полицая, и тот никак не попадает ему в рот своей флягой. Можно подумать, что летчик дрожит. До сих пор. Он мотает головой и вдруг отшвыривает полицая локтем. Получив по морде, полицай понимает это как искупление вины. Он уже такой добрый, услужливый и благостный!

— Не хочешь, не надо!.. Может, от меня брезгуешь? Ты вон збожеволил от одного вида той могилы, а мне пришлось лично, вот этими руками!.. Вы, жиды та командиры, все на простого человека спихиваете!.. Зарой тебя, откопай! Ты б, парень, перехрестился, может, легче стало!.. Цыган и то батюшка с именем божьим отстоял!.. Боженька, он поможет!

Летчик стоит на груде соли и шарит рукою в воздухе: казалось, что он марширует на месте, сейчас вдруг скажет: «Шаг-гом ар-рш!» И пойдет… Вслед за женой… Его глаза уже ничего не видели, кроме цыганки, которой «нанэ» — нет! Уже нет!..

Но летчик нашел лопату и стал размахивать, как пращой… Полицаи боялись подойти к нему, метались вокруг. Они поднимали карабины, грозили «збожеволившему»[88], но стрелять не решались.

Рузя тянулась к летчику, срывая с шеи и груди ожерелье, дешевые бусы. Она не слыхала полицая, который как всегда вертелся возле нас и причитал:

— Збожеволили!.. Серед белого дня!.. Это ж готовые покойники!.. Угомонитесь, скаженные!..

Действительно, на выстрелы должны были сбежаться немцы — мы находились в самом центре города — и тогда всем капут: мертвый табор! Однако я чувствовал, что не напуган, не дрожу, не испытываю желания спрятаться за деревья, закопаться в соли. Они, немцы, хотят отделить нас друг от друга. Среди людей!.. Летчик, хотя он, кажется, и «збожеволил», сошел с ума, понимает это. Он вдруг бросает лопату и машет нам рукой: «Отставить!» И Колька опускает вниз свое «оружие», и я, и другие… «Божевольный» как ни в чем не бывало уходит из «мертвого табора», спускается с горы, подходит к Рузе и подает ей руку.

— Так-то оно лучше! — говорит полицай, подталкивая нас карабином. — А то что придумали: серед города устроили такое!.. Мало что по ночам творится, так еще и серед дня!.. Нет уж, голуби, вы с немцем имейте дело! С ним, а мы тут ни при чем!..

Мы плетемся к тюрьме. Я держу за руку Рузю, с другой стороны ее поддерживает за локоть летчик. Завтра люди расскажут, как «скаженный-контуженый» нашел себе другую куколку-цыганку! Я уже знаю, как рождаются легенды. Мы все, в том числе и я сам, чуть не стали «мертвым табором» средь бела дня! Есть сказка об оживающем таборе, должна быть и легенда об оживающей цыганке. Морэ Ефим и морэ Алексей, наверное, знают и такие. Они все знают! Цыгейнер, цыган, цыганолог[89].

10

Месяц на небе свети́тся,

А мертвый с девицею мчится…

Несутся, просто дух захватывает!.. И остановились у самых ворот кладбища… Свистнул цыган, сгинули кони. А сам он в разрытой могиле стоит и кричит жене:

— Иди сюда скорее!

Какой он — Рузин муж? И как переживет смерть его Рузя? Там ведь, в цыганском колхозе, всех до единого!..

«Не иначе как смерть моя пришла!» — подумала цыганка и стала снимать с себя по одной одежке и подавать мужу. Медленно-медленно…

Рузя тогда сразу поняла все: так и грохнулась наземь!

Один платок снимет — подаст, потом второй, одну кофточку снимет, потом вторую. И все потихонечку, потихонечку.

— Нам торопиться надо! — кричит муж из ямы.

Рузя все время молчит, только что-то бормочет: с покойником разговаривает?..

— Ой, — кричит, — муж мой дорогой, не могу я к тебе без материнского подарка идти!

Разорвала нитку, бусы но земле рассыпались, а она их собирает. Поднимет бусинку, мужу передаст, поднимет — передаст!..

Рузя говорила — он придет! Он придет!

— Прыгай ко мне! — кричит цыган, а она сережку в яму кинула, вторую… Третью… Уже руки к ней из могилы цыган протянул, как заря стала заниматься…

— Иди к мужу!

Тут третьи петухи пропели, заскрежетал зубами цыган, застонал и сам в могилу свалился. И цыганка замертво на землю упала…

Словно мертвая лежит на нарах Рузя, как мертвая спит Рада. Как в склепе.

Шум за стеной напоминает мне, что не в склепе мы, не в моем городе, не в ее колхозе — в камере. И в любую минуту может прийти немец поинтересоваться, как тут цыгане живут, не пора ли признаваться им в их незнамо какой вине, не срок ли в темноту уходить? Он и сам как ариец про то философствует, что не страшна она, смерть; только до того, как уйти, интересно ему, немцу, узнать, как другие уходят — не так, как свои? И какой сказкой утешают себя, когда приходит черед? Все извиваются, ползают, лгут, что не боятся смерти! А сами трепещут, как черепушку увидят! Череп с костями. На каждый стук отзываются сердца, пока живы!..