Цыганский роман - [218]

— Хитрющий-хитрющий, а немец умнее — не дал себя объегорить. Европа!.. — Полицай улегся на груде соли и пересыпает крупные кристаллики в руках, словно отбирая какие получше.

— Ты и не дал! — ворчит Колька, не глядя на полицая. Он, как всегда, в курсе дела, мой Колька. И все остальные, кажется, «в курсе», полицай не шпыняет их, как обычно, а сдерживает в работе:

— Вторую смену люди отрабатывают! Так что давайте полегоньку!

Что у них была за первая смена? Почему даже полицай их пожалел? Не в курсе только мы с Рузей.

— Твоя, случаем, не из «Свободы»? — спрашивает Колька, он не говорит колхоз, все и так ясно.

— Да, а что?

— Та так, ничего!.. Знала она там кого?..

Что значит «знала»? Почему «ла»?

— Тебе могу сказать по секрету: председательша!..

— Ну! — тянет Колька. — А не скажешь! Так там всех до единого!

Я понимаю: парашютист, цыганское село, полицай, который говорит о цыганах, что они хотели «объегорить» немцев!.. Мы разговариваем, а полицай бормочет под стук лопат и скрип соли:

— Немцы — они хитрые: нам приказали — и пойди, откажись!.. Сам в ямку ляжешь!.. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!.. Конечно, оно чертово племя — своровать, убить, негожую коняку всучить — на все способны! Так что подлежат зничтожению… От только деток жалко, просто и не сказать как!

Полицай ворочается на груде соли, с боку на бок переворачивается, что-то душит его!

— Такое оно, ваше семя!.. — бросает он Рузе со злостью, будто она, Рузя, во всем виновата! — Цыганча вроде твоего, в яму бросили просто так, не дострелили… Он ручонками сучит, наче настоящее!.. Пока землицей не присыпали, не вгомонился!.. Не приведи господи еще раз такое увидеть!..

Рузя разгибается и смотрит на него, не отрывая глаз.

— Ну чего уставилась, давай пряцюй![87] Не любите работать, а потом страждай за вас!.. Он всех заставит, а тех, кто не хочет, перебьет… Потому человек должен!..

Полицай не заканчивает своей мысли о том, что «должен» человек, и кричит на Рузю:

— Та не смотри ты на меня своими буркалами! Я ж не виноват, что вы с немцем не поделили чего!.. Он — за свое, а вы — за свое! Вот и получается, что он, немец, должен вас с дороги прибрать! Он кричит: «Стадо, стадо!» И верно: скоты! Ваши мужики своих баб сами зарывали. Лопатами. Вот как ты, к примеру, соль. А что делать, если приказ? Ты не будешь, если что? А? Не будешь?..

Рузя отводит глаза. Полицай принимает это как согласие.

— То-то и оно, что все мы под богом ходим! И ваши, и наши. Так что если твои могли, то мне и сам бог велел!.. Мужиков уже некому было, так пришлось нам! Хотя мне лично оно ни до чего!

Колька шипит про себя:

— Тебе, гаду, тоже не уцелеть! Сперва жидов, потом цыган, а там и за нас, славян, примутся!..

— Так наших больше за всех полегло! — схватывается с земли полицай. — И у Красной Армии большинство наши, и тут!.. Та еще примазуваются. Иные цыгане на себе раздирали рубашки, показывали — белые, вроде как руськие. От хитрюги! Немцы ничего, кое-кого отпускали… Это ж смех: один сначала из жидов в цыгане подался, а потом с цыган в руськие! Ой, хитрый народ, хитрющий, ей-богу!.. Через то его и преследуют всячески… Все!

Сзади раздался глухой стук. Я оглянулся: Рузя лежит на куче соли, разбросав руки и ноги, словно покойница. Лицо ее на серой соли казалось таким же серым.

— Договорился ты! — бросил полицаю Колька и пошел поднимать Рузю. Я раньше него оказался возле. Она шарит руками по земле.

…«Жили вместе, умирать будем врозь!» — сказала она и оставила с собой Раду. Она прятала ее, как могла: в одеяле грудного младенца, в «пещерку» между рамами окна, и теперь она шарила вокруг, разыскивая дочь, искала и не находила: Раду оставили в тюрьме. Специально или просто не заметили ее в «пещерке»? Рузя сама это устроила, сама теперь и убивается!

Мы поднимаем Рузю с земли, а какой-то человек бросается к нам и смотрит на нее, словно хочет опознать. Человек этот с повязкой на голове, в рваной красноармейской форме. Точнее, в командирской. Он смотрит на Рузю и мычит что-то невразумительное.

— Помешался, контуженый! — говорит мне тихо Колька. — Не подпускай его до своей, он может ее за жинку принять. Жинка у него цыганка была. Люди говорят: куколка-красавица… Так он до ней сбежал отсюда, никого не побоялся. Как узнал, что там случилось, так и помчался… Рассказывают люди, что требовал, чтобы откопали ему его куколку… Ну, полицаи пошли на это…

— Люди ж, не звери! — подхватывает полицай, который все время вертится около нас — Как стали разрывать ту могилу, где их до двух сотен зарыто… Как начали лопатами разгребать тряпки да черепушки!..

— Этот збожеволил, рехнулся, среди могилы искать живую!.. — Колька вместе со мной укладывает Рузю в тенечек, под голову ей я кладу свою рубашку. Она лежит не открывая глаз, словно покойница, и слушает про «мертвый табор»…

— Как пахнёт оттуда!.. Как рванет! Как заходит могила!.. — Полицай даже лицо закрыл руками, будто ему в глаза прыснула кровь. — От духа, что ли, рвануло…

— От духа, от духа! — Колька, мой Колька крестится неумелыми пальцами.

— Так там же кровищи по колено!.. Сам видел, ей-богу! — полицай будто просит прощения. — Одна нога… Женская… Вылетела наружу… Но не его, не летчика… оказалась!