Цыганский роман - [225]

— Уходи!.. В другую сторону!.. Рада, авэн, Рада!..

Уходи! Я не знаю, куда ринулась Рузя, когда все полезли из своих траншей. Я бежал впереди, заслоняя ее своим телом…

Уходи! — свистело в ушах слово, сказанное с придыханием и цыганской хрипотцой, когда я выкарабкался из скользкой траншеи и кинулся петлять между деревьев.

Уходи! — плясали перед глазами деревья, сшибая меня с ног и бросая к своим корням.

Уходи! — свистели пули, и люди исчезали, будто становились деревьями. Деревьев было все больше и больше, продираться все тяжелее и тяжелее, — людей все меньше и меньше.

Уходи! Уходи! Уходи! — трещал пулемет, и прожектор пытался рассечь меня пополам. Но деревья, разбросанные в беспорядке, ломали прямизну луча, и он беспомощно метался вслед за людьми, которые исчезали в темноте.

Уходи! — сердце застряло в горле, я задыхался, но ковылял между деревьями из последних сил: люди уходили, уходили вперед, и я должен был не опоздать, не упасть, не превратиться в дерево, выбросившее вверх голые ветви: они торчали на фоне чистого неба как Рузины тонкие руки.

За одинокими деревьями начинался поселок. Маленький, невысокий, разбросавший передо мной зады огородов и дворов.

Уходи! — захрипел в ночной темноте и осекся собачий лай. Я уже нащупывал пальцами щеколду на калитке, а сам запихивал за пазуху перламутровый гребень.

Но тут сзади раздался топот и кто-то цепко схватил меня за локоть:

— Ты шо? В натуре чокнутый!

Это был Колька! Как всегда! Если бы я тогда знал, что не всегда!

— Так свои!

— Ты забув? «Своих»!..

Он намекал на ту историю в селе, где были и его и мои «свои». Впрочем, что за дело — намекать, когда нужно отдышаться и свернуть в кусты. Так мы и сделали. И долго шли задворками, пока не выбрались в степь. Опять в степь. В ту самую, где схоронили Шевро.

Мертвый он был удивительно маленьким. И Рихтер тоже скрючился на сиденье машины, как пацан. Мы рыли в песке могилу для Шевро и прислушивались: немцы вполне могли за это время вырыть яму Рихтеру и пуститься в погоню за теми, кто убил! Или точнее, за убийцей. Колька только присвоил автомат убитого, когда он немцу уже не был нужен. А Мащенко пригодился: он им копал яму. Я же выбрасывал землю руками, пригоршнями, ставши на четвереньки, словно собака. Песок холодный, влажный, и жар, который охватил меня с того самого момента, как я «врезал по кумполу Рихтера», понемногу стихал. От стеклышек, набивающихся под ногти, мой «шанцевый инструмент» становился крепче. Руки — да, а сердце? Я сгибаюсь в собачью позу, чтобы не видеть лица мертвого Шевро. Того самого Шевро, который вечно задирался и, толкая пружинистыми пальцами в чью-нибудь грудь, шипел:

— Ты!.. Ну говори!.. Ну договаривай!.. Ну!..

Он вел себя как держава, желающая найти повод вступить в войну с соседом. Пацаны и государства, если бы вы знали, как тяжко мне было повернуться к Шевро, взглянуть в его лицо! Потом шорох песка, который по-собачьи сыплешь в яму. И ни оркестров, ни цветов, ни шороха приспущенных… Мы засыпали его не венками, а песком и мусором, среди которого было много стекляшек, как будто вся земля уже засорена стеклом и человеческими телами. Если бы всегда хоронили так: молча, без лафетов и речей. Если бы всегда было так, может быть, никто не хотел бы начинать все сначала? Пацаны и державы, государства и мальчишки, мы никогда не забудем того, как мы хоронили друга. Не забудьте и вы.

Шу-шу-шу-у-у! — шуршал мокрый песок, когда мы зарывали Шевро. Шуш-шу-шу-у-у! — зашуршало, завыло над нами, когда мы вышли в открытую степь.

— У-у-у! — заорал Колька диким голосом и кинулся бежать. Он оглянулся, посмотрел на меня и кивнул в небо так, как будто нас догонял мертвый Шевро. — У цыган! У дьявол!..

Я бы сказал ему, что цыганские покойники не являются вот так, среди бела дня, только ночью! Но что я мог сказать, если он схватил меня в охапку и, прикрываясь моим телом от самолетов, понесся вперед! Опять под самолетами! Опять «ховаться»! На этот раз Колька швырнул меня в пруд, и я подумал даже, что он просто-напросто «зды́хался» от вечной тяжести, то есть от тюхи-матюхи Владика! Но он и сам нырнул туда же. И погрузился «с ручками». И мне крикнул, чтобы погружался.

За камышами притаился ставок[91], который с самолета должен был выглядеть как слеза на рябом лице степи. Я пытался высунуться из воды: нечем дышать! Но Колька влепил мне такую оплеуху, что я разом опустился на самое дно! Стоило убегать от Африки, чтобы затонуть в этом болотце, которое превратилось в некую тюрю из ряски, водорослей и ила. Да еще и пальтишко, которое в воде приобретает свинцовый вес!

Я высвобождаюсь из рукавов и оставляю пальто плавать на поверхности пруда, как поплавок или гигантский лист, на котором — точнее, под которым — прячется Дюймовочка. То есть опять же тюха-матюха Владик. А Кольке плевать, что я задыхаюсь в воде, он давит и давит на мою шапку, и она съезжает с головы, чтобы поплыть прочь от скаженных парней, которые все топят! А Колька давит и давит, как будто, если я проглочу больше воды, ему меньше останется!

Так мы и стояли, пока не пролетели немецкие самолеты. Эти, в отличие от краснозвездных, уничтожавших после первой оккупации своих, были действительно чужие. Свои за одиночными «мишенями» в поле никогда не гонялись. Не хватало бензина и боеприпасов. Потом Колька взглянул на свет божий. Но как он ни всматривался, ни вслушивался, ничего не происходило. Только поверхность ставка щурилась на солнце и подмаргивала нам: что, хлопцы, испугались?