Цыган - [192]

Но, приехав на конезавод и оставив Настю в клубе на попечение женщин, он сразу же закрылся в боковушке в доме у Макарьевны, где прежде жила Настя, и вплоть до самых похорон не выходил оттуда. Не появился в клубе ни тогда, когда женщины — и цыганки, и русские — обмывали там и одевали Настю, ни утром, когда она уже лежала в фойе в открытом гробу в том самом платье, в котором была на свадьбе, усыпанная мелкими белыми и красными розочками, которые Шелоро из Ростова привезла на «Волге» генерала Стрепетова в двух корзинах. Когда Михаил уже к двенадцати часам дня, перед самыми похоронами, подъехал за Настей на ЗИЛе к клубу, Шелоро заканчивала заплетать розочки ей в волосы.

Негодуя на Михаила за то, что ночью он так и не удосужился побыть с Настей вдвоем в клубе, женщины вдвойне осуждали его за то, что даже на похороны он явился в том же самом комбинезоне, в котором привез ее из Ростова. Как будто не во что было ему переодеться. Той же Макарьевне доподлинно было известно, что в своем чемодане увез он в Ростов почти совсем еще ненадеванный костюм стального цвета. Но Шелоро, краем уха уловив этот разговор между женщинами в клубе, вдруг окрысилась на Макарьевну:

— Ты бы меньше по чужим чемоданам рыскала. Каждый человек по-своему горе несет.

Оркестр из духовой трубы, двух скрипок, барабана и баяна играл всю дорогу до кладбища. Над Егором Романовым, который, и дирижируя оркестром, и играя на баяне, до самого кладбища пятился спиной, к концу пути заклубилось облако пара. До этого в поселке слышали, как оркестр всю ночь сыгрывался в школе, И теперь, когда, перебивая всхлипы баяна, вздохи духовой трубы, дребезжание медных тарелок, вступали цыганские скрипки, их плач нельзя было отличить от плача цыганских и русских женщин.

Но у Михаила Солдатова, с которого все не сводили глаз, до самого конца похорон так и не увидел никто ни слезинки. Как закаменевший стоял он у края могилы, не шелохнувшись даже и тогда, когда уже надо было бросить на гроб Насти горсть земли. Пока не услышал яростный шепот Шелоро:

— Скорей бери землю и бросай. Сейчас будут могилку лопатами закидывать.

И на поминках он не дотронулся до своего стакана с вином за большим столом в фойе клуба. Едва добыв до конца, прямо на ночь уехал на ЗИЛе в Ростов.

* * *

Обычно генерал Стрепетов на следующий день после своего еженедельного объезда всех отделений собирал в кабинете совещание управляющих отделениями конезавода и всех других специалистов и, выключив телефоны, на целый час включал свой бас, так, что в оконных переплетах, как при раскатах грома, трепетали стекла. И за весь час никому из присутствующих даже в голову не могло прийти попытаться хоть на миг прервать эти раскаты. Все давно уже успели убедиться, что при объездах отделений от взора генерала Стрепетова не мог укрыться ни один репей в конском хвосте. Пережидая, когда отбушует гроза, все сидели в его кабинете на своих местах, втянув головы в плечи. Знали, что ровно через час генерал, круто выключив свой бас и опять включив два штепселя в розетки двух телефонов на столе — внутризаводского и междугородного, совсем другим, будничным голосом скажет:

— А теперь по местам.

И поэтому теперь очень удивились все, когда после очередного объезда генералом табунов, стад и отар совещание у него в кабинете началось не так, как обычно. Во-первых, он сидел, навалившись на стол, и не удостоил никого из входивших в его кабинет даже кивком. Во-вторых, открывая совещание, и телефоны не стал отключать, а вместо этого, когда все расселись, встал и наглухо защелкнул на двери английский замок. А когда, возвращаясь на свое место, заговорил, все с изумлением уловили у него в голосе не властные и непререкаемые, а скорее даже растерянные и печальные нотки.

— Ну вот, — сказал он, — наконец докатилось и до нас. Хрущев уже на пенсии, а машина, которую он лично против коневодства раскрутил, набирает ход. Стоило ему с трибуны все конезаводы вотчинами кочубеев назвать, как мазепы из министерства сразу же бросились их по всей стране выявлять. Почти как врагов народа. Еще два-три года пройдет, и всю донскую элиту переведут на колбасу. Добрались теперь и до нашего чистопородного гнезда. Звонил мне из Ростова первый секретарь, чтобы я в понедельник в аэропорту комиссию из одиннадцати человек встречал. Во главе с замминистра. С проектом превращения нашего конезавода в овцеводческий совхоз. Что будем делать? — Генерал Стрепетов обвел всех присутствующих взглядом из-под покрасневших век.

Главный ветеринар конезавода сострил:

— Не ржать, а блеять.

Генерал тут же и одернул его:

— Я вас собрал сюда не для того, чтобы зубоскалить. О донской элите речь. — Густой бас его вдруг задребезжал. Генерал вынул из кармана платок, тщательно вытер им в уголках глаз и не сразу выровнял голос. — Первый сообщил, что вопрос уже согласован на всех уровнях, вплоть до сельхозотдела ЦК.

Старший табунщик первого отделения Ожогин с нескрываемым возмущением спросил:

— А на нашем уровне, значит, они побрезговали согласовать? Какой же это будет Дон без лошадей?

— Я первому секретарю примерно такой же вопрос задавал. Но он мне ответил, что у нас давно уже не контрреволюционный, а советский Дон.