Цветы зла - [10]

Оставшись с глазу на глаз (бетонная конура Евгения Александровича стоял напротив конуры Марьи Ивановны, а конура Стылого – напротив конуры его начальника), пленники перессорились. И Смирнов узнал от Стылого, что убийство Паши Центнера заказала ему... Марья Ивановна. Заказала на деньги Центнера, и заказала с условием, что Смирнов будет принимать непосредственное участие в ликвидации ее грозного любовника и хозяина.

Узнав это, Евгений Александрович, рассердился на женщину, но ненадолго. Он чувствовал, что так искусно использовать неожиданно сложившуюся ситуацию, то есть одним действием избавиться от навязавшегося гангстера, привязать к себе полюбившегося человека и отвадить его от соперницы, может только человек, на которого можно положиться.

Смерть маячила в двух шагах, Марья Ивановна, была на последней черте. И Смирнов простил любовницу. Не только простил, но и признался, что, несмотря ни на что, питает к ней нежные чувства и не без оснований подозревает, что сразу же после освобождения не сможет не предложить ей руку и сердце.

В освобождение никто из пленников в тот момент, естественно, не верил. Однако Смирнову удалось найти выход. Точнее не выход, а дело, сделав которое, они смогли бы избежать смерти.

Евгений Александрович вспомнил бандита Резвона, встретившегося ему в горах Зеравшано-Гиссара. Этот бандит-интеллектуал всегда оставлял своим жертвам шанс на спасение. Оставлял, надеясь, что сам, попав в безвыходную ситуацию, получит такой же шанс.

Марья Ивановна, послушав разглагольствования Смирнова, сказала, что и Паша Центнер страдает подобным бредом. Она поведала товарищам по несчастью, что бандит, многие годы мучивший ее своей любовью, свято верит в "Крайнюю Мазу" или некое Божество Последнего Шанса и, потому, приговаривая кого-то к смерти, всегда приносит ему, этому божеству жертву, оставляя своей жертве хоть и мизерный, но шанс на спасение.

Поразмыслив, пленники нашли этот шанс (или почти этот) и смогли выбраться на свободу.

Паша Центнер не стал их преследовать. Он верил, и не без оснований, что "Крайняя Маза сявок не зырит".

5. Пили чай и говорили о погоде

Дача Святослава Валентиновича располагалась в четырех километрах от железнодорожной станции Переделкино и ничего особенного не представляла. Подойдя к ней неспешным шагом, Евгений Александрович увидел обычный для интеллигентных или престарелых хозяев посеревший некрашеный забор, в нем – покосившуюся калитку и двустворчатые ворота, за ним – купы яблонь и чахлых августовских вишен. Слева к даче примыкала другая с точно такой же оградой, справа – узенький переулок.

Калитка была приоткрыта. Смирнов, поколебавшись, вошел и тут же был атакован черной ирландской овчаркой, доброжелательно вилявшей хвостом.

Почесав ее за ухом, Евгений Александрович обнаружил себя в неухоженном саду, за которым виднелся внушительного вида дом с мезонином. К нему вела дорожка, выложенная красным кирпичом и обсаженная ландышами и лилиями. Последние, судя по их виду, давно выродились и не цвели.

Некоторое время Смирнов стоял, решая, какие засохшие яблоневые ветви он спилил бы в первую очередь. Вывела его из созерцательного состояния собака, требовательно сунувшая ему голову под руку. Почесав ей темя, на этот раз обстоятельно, Смирнов направился к дому.

На открытой веранде, встроенной в тыльную его сторону, среди чуждых духом белых пластиковых кресел размышлял о бренности существования тяжелый старинный стол. На одном из кресел сидела в закрытом коричневом платье грузная шестидесятилетняя женщина в дымчатых очках, скрывавших косоглазие; на другом, располагавшемся напротив, мерно раскачивалась русоволосая, голубоглазая (и не по годам серьезная) семи или восьмилетняя девочка, чем-то похожая на кареглазую шатенку Полину, дочь Смирнова. Серебряная чайная ложечка удилами торчала из уголков ее упрямо сжатого рта. На столе перед девочкой прощался с полнотой жизни наполовину опорожненный стаканчик с вишневым йогуртом.

– Я – Евгений Александрович, – поздоровавшись, представился Смирнов. – Святослав Валентинович, вероятно, говорил вам обо мне.

Не ответив, Вероника Анатольевна стремительно поднялась и ушла в дом. Лена, проводив ее укоризненным взглядом, обернулась к Смирнову.

– Папушке не навится, что папа пигласил вас в гости, – сказала она, продолжая играть лошадку, закусившую удила.

– Я ее понимаю, – покивал Евгений Александрович, присаживаясь рядом с дочерью Кнушевицкого, оказавшейся донельзя худенькой, почти прозрачной. Та, посмотрев на него внимательными и глубокими глазами, вынула ложку изо рта, забросила ее в стаканчик с йогуртом и спросила серьезно:

– А вы меня тоже будете допрашивать?

Стаканчик опрокинулся. Йогурт показал белый язык.

– Жаль вкусный, наверное, был, – вздохнул Смирнов, не любивший перевода продуктов.

– Там много в холодильнике. Хотите, принесу?

– Бабушка не заругает?

– Йогурт покупает папа, – отчеканила Лена и пошла в дом. Через минуту она вернулась со стаканчиком и белой пластиковой ложечкой.

– Ты папу, наверное, очень любишь, – сказал Евгений Александрович, распробовав угощение.

– Да, очень.