Цветы ядовитые - [2]
— «Pierre не пошел со мною в театр, потому что я плохо одета. Я очень хочу жить, но у меня нет жакета новаго»…
Звякнула браслетами Смерть и намотала две серыя ниточки в ворох нитей на железных перчатках.
7. Оловянные солдатики
— Папа купи мне солдатиков — сказал ребенок, заглядывая в большое окно магазина игрушек.
За окном висели белые паяцы, румяныя куклы и стояли рядами солдатики в деревянных и оловянных мундирах с медными пуговицами.
Отец виновато зашептал, поправляя грязный шарф.
— Ну, детка — у нас нет хлеба, а тебе нужны солдатики.
И он опять протянул свою тонкую руку и просит однако, пряча глаза от прохожих.
— Подайте на хлеб. Подайте на хлеб.
— Папа, купи солдатиков… ты погляди, — у них красныя руки и румянец во всю щеку. Я оторву их круглыя глупыя головки и мы с тобой сварим горячий суп…
Какой-то господин в больших серых галошах, бросил в протянутую ладонь тусклую копейку.
8. Сентиментальность
Она вырывалась из рук дворников в шубах и те напрягали заскорузлые кулаки, тяжело дышали, натужив злобныя лица. Городовой не прикасается к ней. У городового на руках белыя, вязанныя перчатки и подбородок гладко выбрит. Проститутка кричит тяжелыя безстыдныя слова. Плюет в скуластыя лица, метя в свинцовыя, круглыя глаза…
Щенок вздрагивает ножкой, отрезанной у сгиба. Закатывает мутныя глазки и бьется головой о спокойно-блестящие рельсы.
Она подняла щенка и целовала, как мать, — его сухой, холодный носик. Густая кровь красными полосами бороздила руки, ползла на грязный шелк юбки.
9. На площадке
Острые, морозные щипки теребили уши, пеленал холодной паутиной мороз. Поезд шел полным ходом, выкидывая грязные темные клубы дыма. Я стоял на площадке. Хотелось качаться и вздрагивать в такт поезду и кричать что-нибудь смешливое и громкое бегущим серым полям.
На передней площадке стояла девушка.
Ея маленькая рука в золотисто-коричневой перчатке крепко держалась за обледенелую решетку. Я видел изгиб ея спины и волосы в инее розовом. Желтый башлык бился о чугун, трепетал пушистыми концами.
— Вероятно, у ней радостное молодое лицо, — у этой девушки.
Мелькнул ободок обручальнаго кольца, когда старая дама с красными мятыми цветами на черной шляпе, тронула девушку за рукав пальто. Девушка повернулась и я увидел ея лицо — немое и желтое с дымчатыми очками на глазах. И глаза были мутны, как студень, и, выгибались из под слипшихся век. В разрез пухлых губ обнажились мелкие черноватые зубы…
Старая дама увела ее в вагон — девушку, в золотистокоричневых перчатках.
ЦВЕТЫ ЯДОВИТЫЕ[3]
Смерть
Кончилась черная месса в замковой часовне.
Колокольные звоны привычно бросали к ночи зовы гулко-звенящие. Тонкой вуалью вился ладан в корридорах стрельчатых и узких. И шли монахи. Монахи безшумные туда шли, где под шелками, в алькове холодном, король Франциск умирал.
В амбразурах окон, у кожаных обоев жалась толпа вассалов и камер-фрейлин. Монахи альков окружили и пели песнопенья, угрюмыя, как дождь осенний. К окнам цветистым льнули колокольные зовы, привычные.
Лицо восковое зажглося словами. Рукой отстраняя руки хирурга, с постели убранной поднимался король Франциск. И говорил он:
«Прочь. Уходите вы — прочь, птицы черныя с головами голубых мертвецов. Мы не хотим ваших гнусавых молитв… И завтра пусть будет повешен под колокольней звонарь. Безпокойный звонарь… Слушайте. Мы — говорим вам»…
И рыцарь поднялся и сел на постели. Теплая кровь змеею сбежала с уголка губ и расползлася в платке.
«Мы говорим вам… Огни зажгите. Море огня. И принесите ядовито-прекрасных цветов, зачавших цвет свой в влажной тьме оранжереи. И расцветите ими наш скорбный альков.
Пусть смеются сладострастно-визгливыя скрипки. Буйно трепещет орган. А вы пляшите, пляшите так же, как вы плясали на нашей свадьбе. Мы бал даем… Последний».
И бал начался. Загорелись призывами страстными скрипки, им вторил насмешливо-угрюмо орган. Орган им вторил раскатами смеха, трепетом мощным.
Звоны глухие, тьму призывавшие, застыли, прервались.
Бал начался. Огнями залитыя, убитыя смехом музыки — сжались тени. Ушли. С ними монахи ушли, бормоча молитвы и заклинания против сатаны.
Танцы дрожали. Горели огни. Серебрянно разсыпался смех. Свистом холодным свистели платья камер-фрейлин, и бряцали шпоры. Бал вырос, хохотом хмельным хохотал…
В алькове, цветами усыпанном — цветами увядшими, труп вытянулся. Скользкий и твердый.
Черноокий вампир
Дождь бился в пляске дикой. Скакал по острым черепичным крышам. Ветер с разбега бил в дрожащия стекла. Мигали насмешливо тьме — огни запоздалые ночи.
Он в дверь постучал.
В дверь, обитую шубою волка, с шкуркою крысы в углу. Засовы скрипели, засовы ржавые. Голос скрипучий ему кричал. Голос скрипучий, как ржавые засовы:
«Бездомник. Что надо от меня?.. Ты — кто?»
«Ведь, знаешь… Ну, — отворяй же!»
Под сводом, низким, в корридоре, смердящем крысами — толкнул он другую дверь…
У камина, где красным золотом пылали раскаленные угли, в кресле костлявом, сидела старуха. Старуха сидела с лицом посинелым, с губами, горевшими кровью. Кот черный, метая искры, терся о плечи. Спокойно смеялись зеленые глаза. Спина изогнулась.
— Ты ко мне? Зачем?
