Цветы на асфальте - [45]

Остались позади окраинные улицы, утрясывал глубоко выщербленный асфальт. Зажелтело за обочинами — не прошелся еще плуг по осенней стерне. Опасится Ступин высокой насыпи, сбил скорость, всего лишь сорок на спидометре. Плывет навстречу лес, а на асфальтовой ленте обманом серебрятся лужи.

— Давай, Петр Игнатьевич, вправо.

Скатилась машина с асфальта на песчаный объездок, и сосны рядом золотятся, зевнешь — скребанут содранным смолистым боком по обшивке. Минут десять ехали впритирку к стволам узким проселком, взопрел Ступин, пока привернули на берег неширокой речушки.

Вышел Алексей из машины, открыл переднюю дверку.

— Пошли, Павел, подышим, на пескарню полюбуемся.

Замер Пашка. Живешь в городе, а красота-то рядом. Почему мимо такое проходит? Струится по камням зеленоватая вода, взбивает пену на перекате, а над донными барханчиками, над травяной куделью и впрямь пескаришки. Серые, крапчатые, только усы шевелятся. Против течения правят, сиганут разом вперед и снова замрут. Пугливые, тени людской боятся, а вдруг щучья пасть из омута. Не зевай тогда. И у него, Пашки, если подумать, жизнь пескариная. Нет в ней на сегодня просвета. И такой холодок подкатил к сердцу, хоть скули по-собачьи. Оглянулся, шофер у ската под машиной возится, а сам в их сторону недобро зыркает. Небось, пистолет наготове.

— Красиво, Павел?

Вздохнул только. Над тем бережком рябина кудрявится, и ягода в гроздьях солнцем налилась. Ромашки в ладонь качаются, перезревшее разнотравье подсыхает. А сосны, будто воском облитые, серебром черненные.

Плывут в вышине над свежезелеными кронами такие вольные облака. Вот она, жизнь. Молчит Пашка Огонь. Улыбается чему-то Коротков. Только Ступин у машины покряхтывает.

— Попью воды? — попросил Пашка.

— Давай, студи зубы.

А сам с места не тронулся. Глядит, как Горючкин к речке спустился, припал на колени, зачерпнул пригоршней воды. Метнулись испуганные пескари, исчезли в затемненной ямке. Насторожился Ступин, как бы не сиганул на тот берег рыжий. А Короткову и это нипочем.

— Ну, как водица?

— И верно, зубы ломит. Родник где-то поблизости.

И улыбнулся. Всего на миг забылось горе. Возвратился, упал на поляну, на рыжих усах, подбородке — жемчужные бисеринки.

— Спасибо вам.

— За что, Павел?

— Не знаю. Как объяснишь это. Редко со мной кто по-людски. Я просто скажу. А может, и не пропащий еще Пашка Горючкин? Может, тоже тепла ему хочется? Кто и когда его об этом спрашивал? Все, как на прокаженного смотрели, с испугом. Сколько себя помню. «Не дружи с ним, не играй». У меня и парта в классе «персональная» была. Как же, вор Горючкин. И брат у него вор. А может, я тоже хотел, чтобы со всеми в ногу, чтобы пирожки дома...

Он нервно рассмеялся, в груди родился какой-то всхлипывающий звук. Умолк Пашка надолго, словно прислушиваясь к тому, как глохнут среди недальних стволов произнесенные им слова.

Замер у машины Ступин: к чему бы это? Расстегнул кобуру, как бы чего не случилось.

Сверлил Пашка глазами небо, отмирали в нем счастливые мгновения.

— Нет! Такое, — он мотнул головой, — не для нашего брата. На лесоповале норму тянуть до хлебной пайки придется Огню.

Его неожиданно прорвало, слова полились покаянные, не остановишь.

— Я ведь всю ночь не спал. Знал, что не одна машина вам нужна. К чему такая мелочь. Ремень бы оставили — удавился. А сейчас голове полегчало. Не боюсь я зоны. Это в первый раз страх до костей пронимает. Потом обвыкаешь. Но ведь счастья там и горсть не наберешь. А на волю выйдешь — куда прислониться? Вот жизнь на новый оборот и заводит, дружки старые тут как тут. Так где выход для таких, как я?

Повернул лицо, глаза будто у больного, глядят и не видят.

— А он в тебе, Павел. Волю в кулак зажмешь — остановишься. А против всех идти, знаешь? Раздавит жизнь, как сапог зазевавшегося мураша.

Опять молчали. Не торопил Алексей, слушал журчание воды. Не верил в скорое признание Пашки, хотя чувствовал — стронулось что-то у того в душе.

Придвинулся Пашка, топорщилась из-под фуражки ржавая щетина — остатки рыжих кудрей.

— Только не подумайте, что речкой меня купили. Я на милицейские медовые посулы не падкий. А человека путного тоже распознать могу. В колонии жизнь так учит, что год на три вольных менять можно. Там, если крутиться не будешь, быстро вразнос пойдешь. Так вот, надумал я перед зоной очиститься. Сам решил, без разных там подсказок. Пускай худо будет мне от своих — такого там не прощают. Но и в страхе жить... А до сути вы все равно и без меня докопаетесь. В общем, спрашивайте...

— Не надо, Павел.

Алексей дотронулся до его руки.

— Поехали. Сам все напишешь, что сказать надумал. И себя очистишь и суду полегче ответ держать будет.

СЛЫШАЛ О ВАШЕМ «ТАЛАНТЕ»

Хардина привезли в три часа дня. Он молча оглядел кабинет: стол, четыре стула, в углу небольшой на два отделения сейф. И только потом, кажется, заметил невысокого молодого человека. Молча склонил голову в поклоне. Кто он, Хардину было невдомек, с той стороны двери висел лишь стеклянный ромбик с цифрой «девять».

— Чем я обязан столь странным интересом ко мне?

Хардин тряхнул головой, откинул назад длинные волосы, которые почти коснулись плеч, и без приглашения сел. Было что-то наигранное во всех его жестах, словах, мимике.