Цветы на асфальте - [44]

С каждым новым словом все больше клонилась к коленям Пашкина голова, а Коротков говорил и говорил.

— И еще о том подумай, имеешь ли ты право жить на этой земле, смотреть в глаза людям...

У ЛЕСНОЙ РЕЧУШКИ

И снова следственный кабинет, те же стол и табуреты, тот же терпкий запах табака. Алексей примерился к своему месту, ждал с нетерпением Горючкина: с какими мыслями придет, что расскажет? Может случиться и так, что опомнился от услышанного, укрепился духом, наметил новую линию поведения. Лови тогда снова момент.

Вчера следователь Фирсова еще долго работала с Пашкой, выясняла подробности угона, копалась в Пашкиной жизни, начиная с раннего детства. И это тоже по уговору с Алексеем. Не отдыхать доставили в следственный изолятор. Держать Горючкина требовалось в напряжении, в коем он пока и пребывал: отвечал машинально, путался, а то замолкал отрешенно.

И лишь о тех обвинениях, что услышал Пашка от Короткова, не спрашивала Фирсова, будто и не знала. Ждала, когда «дозреет», сам запросит об этом...

Зашел Пашка, сел без разрешения, к Алексею боком. Понял Коротков: не намерен вести дружеский разговор. За одну ночь изменился Пашка: подвело синевой глаза, заострились скулы. Сидел, ждал молча вопросов и сигарету не попросил, чтобы и в малую зависимость не попасть. Про вчерашнее и забыл будто.

Догадывался Пашка: поговорит начальник УР об угоне, а потом подвернет к убийству. Одного боялся — не пустить слезу, потому как окончательно растревожил себя ночью, понял безысходность своего положения. А подмоги — откуда ее дождешься.

— Может, Павел, к матери твоей съездить, попрошу следователя — разрешит свидание.

— Не поедет она, — отчужденно ответил Пашка.

— Мать ведь родная. Пирожков испечет или еще чего.

Скривились в жалкой улыбке Пашкины губы.

— Пирожки-и, да едал я когда материнские пирожки? Это другие там — торты-коврижки, а у меня вся жизнь всухомятку. Мне и в тюрьму потому не страшно, что привык я к похлебке общей. Не удивишь. А с матерью хоть и под одной крышей, а считай, порознь. У нее своя жизнь, у меня своя. И давай закончим об этом, начальник.

Углядел Алексей Пашкины раны, боль глубоко запрятанную. К чему светлому прикоснулся парень в жизни? Что видел? Пьянство, разврат, воровскую жизнь брата? Уж этого ему преподали сверх всякой меры. И все галочки, проставленные в разных графах насчет воспитательной работы с трудным подростком Пашкой Горючкиным, не смогли определить правильную для него дорогу. Все доброе не доходило до сердца или отметалось в сторону улицей и сложившимся семейным бытом.

— Понять я тебя, Павел, хочу. Зачем тебе эти камеры, спецвагоны, колонии? Что впереди ждет? Лесные деляны со снегом по пояс, бараки, карты под одеялом? А ты ведь только на третий десяток проклюнулся.

— Ну-ну, воспитывай, начальник, — не то сказал, не то вслух подумал Пашка. И Алексей понял: что-то не сработало в схеме их отношений, вроде наметился вчера небольшой контакт, а сегодня исчез — начинай опять все сначала. С усилием гасил в себе зачатки раздражения, рожденные показным Пашкиным протестом. Не имеет он права на расслабление, на эмоциональную вспышку. Сумей убедить, доказать, что твоя мораль чище и справедливей.

— Сдается мне, Горючкин, что зря мы тратим на тебя драгоценное время. Нет у тебя желания, чтобы понять: желают тебе добра, а худого... Да что без толку говорить, когда ты сам себе пакостей заготовил на долгие годы.

Понял: рухнула надежда на новое признание Пашки, и все идет к тому, что надо ужесточать разговор, прижимать фактами, а этого как раз и не хотелось. По-своему жалел Пашку, его молодость, несостоявшуюся жизнь. А что делать? Ждать, когда проснется в Пашке совесть. Можно и не дождаться. А ведь следствие пока в тупике, и преступники расхаживают на свободе. Вот что главное на сегодняшний день. И тогда он решился на нежелательный по следственным понятиям вариант...

Немало повидал за восемнадцать лет милицейской службы водитель Петр Игнатьевич Ступин, но многое порой и ему в удивленье. Хотя бы сегодняшний случай. Вывел из следственного изолятора Алексей Леонидович Коротков, его непосредственный начальник, урку Пашку Огня, посадил на переднее сиденье, сам на заднем притулился и велел ехать по Березовскому тракту, на двенадцатый километр.

Не по себе Ступину, напрягся, будто струна гитарная, косит взглядом на Пашку. А ну как рванет на скорости баранку, загремишь в кювет, а там, кому повезет. Не ладно это, ой как не ладно возить без дополнительной охраны уголовников. Хотя бы «браслетки» на руки ему нацепил.

«Эх, Алексей Леонидович, доверчивая душа, мало ругают тебя на планерках. А ну как уйдет, окаянный. А ведь на нем печать прокурорская: арестант, подследственный. Тогда тебе, начальник утро, придется штатский костюм навсегда примерять, а то и под суд идти за злоупотребление властью. Негоже такое».

А Короткова будто и не тревожили волнения водителя, «не заметил», как тот передвинул кобуру с пистолетом на живот. Он протянул Пашке сигарету, закурил сам. А Пашка, хотя и свербило внутри от страха, тоже поездке дивился, за все цеплялся взглядом — когда еще все это увидишь. За окном машины проплывали стены высотных домов, по улицам торопливо шагали горожане, и никому дела не было до их машины. Жалко Пашке свою судьбину, понял, что зацепили крепко, никуда не сорвешься. Врать — а им вроде известно все — себя топить, а как расскажешь, коли по ту сторону правды брат, дружки его и они пострашней прокурора. Про убитого милиционера всю ночь думал, как отмежеваться, беду от себя отвести — не придумал ответа.