Цветы для профессора Плейшнера - [8]
Как научить соловья петь
>(Для служебного пользования)
Берется дятел.
Нумеруется и за связанные лапки прикручивается к ветке.
Рацион: три раза в день — сухари, на ночь — программа «Время». Обучение:
1 семестр: лекция по истории глухарей, разучивание сигнала «Воздушная тревога».
2 семестр: изучение биографий Чарльза Дарвина и Иосифа Кобзона.
3 семестр: спецкурс «Родная ветка — источник вдохновения».
4 семестр: отжимание, строевой шаг по ветке, пение в противогазе.
5 семестр: зачет по дятловедению.
Выпускные мероприятия: вручение диплома «соловей российский настоящий», распределение по деревьям, праздничный наркоз, танцы и битье морды окрестным воробьям.
И коротко о погоде
В понедельник в Осло, Стокгольме и Копенгагене — 17 градусов тепла, в Брюсселе и Лондоне — 18, в Париже, Дублине и Праге — 19, в Антверпене — 20, в Софии, Женеве и Белграде — 21, в Бонне и Мадриде — 22, в Риме — 23, в Афинах — 24, в Стамбуле — 25, в деревне Гадюкино — дожди.
Во вторник в Европе сохранится солнечная погода, на Средиземноморье — виндсерфинг, в Швейцарских Альпах — фристайл, в деревне Гадюкино — дожди.
В среду еще лучше будет в Каннах, Гренобле и Люксембурге, совсем хорошо в Венеции, деревню Гадюкино смоет.
Московское время — 22 часа 5 минут. На «Маяке» — легкая музыка…
Я и Сименон
Я хотел бы писать, как Сименон. Сидеть, знаете ли, в скромном особнячке на берегу Женевского озера — и писать: «После работы комиссар любил пройтись по набережной Сен Лямур де Тужур до бульвара Крюшон де вермишель, чтобы распить в бистро флакон аперитива с двумя консьержами».
Благодарю вас, мадемуазель. (Это горничная принесла чашечку ароматного кофе, бесшумно поставила ее возле пишущей машинки и цок-цок-цок — удалилась на стройных ногах.)
О чем это я? Ах да. «За аперитивом в шумном парижском предместье комиссару думалось легче, чем в массивном здании министерства…»
Эх, как бы я писал на чистом французском языке!
А после обеда — прогулки по смеркающимся окрестностям Женевского озера, в одиночестве, с трубкой в крепких, не знающих «Беломорканала» зубах… Да, я хотел бы писать, как Сименон.
Но меня будит в шесть утра Гимн Советского Союза за стенкой, у соседей. Как я люблю его, особенно вот этот первый аккорд: «А-а-а-а-а-а-а-а-а!»
Я скатываюсь с кровати, обхватив руками башку, и высовываю ее в форточку. Запах, о существовании которого не подозревали ни Сименон, ни его коллеги по Пен-клубу, шибает мне в нос. Наш фосфатный завод больше, чем их Женевское озеро. Если в Женевском озере утопить всех, кто работает на фосфатном заводе, Швейцарию затопит к едрене фене.
Я горжусь этим.
Я всовываю башку обратно и бегу в ванную. С унитаза на меня глядит таракан. Если бы Сименон увидел этого таракана, он больше не написал бы ни строчки.
Не говоря уже о том, что Сименон никогда не видел моего совмещенного санузла.
Я включаю воду — кран начинает биться в падучей и плевать ржавчиной. Из душа я выхожу бурый, как таракан, и жизнерадостный, как помоечный голубь.
Что вам сказать о моем завтраке? Если бы в юности Сименон хоть однажды позавтракал вместе со мной, про Мегрэ писал бы кто-нибудь более удачливый.
О, мои прогулки в одиночестве, темными вечерами, по предместьям родного города! О, этот голос из проходного двора: «Эй, козел скребучий, чё ты тут забыл?» Я влетаю домой, запыхавшись от счастья.
О, мой кофе, который я подаю себе сам, виляя своими же бедрами! После этого кофе невозможно писать хорошо, потому что руки дрожат, а на обоих глазах выскакивает по ячменю.
О, мои аперитивы после работы — стакан технического спирта под капусту морскую, ГОСТ 1274 дробь один А!
А вы спрашиваете, почему я так странно пишу. Я хотел бы писать, как Сименон. Я бы даже выучил ради этого несколько слов по-французски. Я бы сдал в исполком свои пятнадцать и три десятых метра, а сам переехал бы на берег Женевского озера, и приобрел набор трубок и литературного агента, и писал бы про ихнего комиссара вдали от наших. Но мне уже поздно.
Потому что, оказавшись там, я каждый день в шесть утра по московскому времени буду вскакивать от Гимна Советского Союза в ушах, и, плача, искать на берегах Женевского озера трубы фосфатного завода, и, давясь аперитивом посреди Булонского леса, слышать далекий голос Родины:
— Эй, козел скребучий, чё ты тут забыл?
Диалоги театра абсурда
Диалог 1. Не надо шуметь!
ГАЛИЛЕЙ. Земля вертится! Земля вертится!
ЧЕЛОВЕК. Гражданин, вы чего шумите после одиннадцати?
ГАЛИЛЕЙ. Земля вертится.
ЧЕЛОВЕК. Кто вам сказал?
ГАЛИЛЕЙ. Я сам.
ЧЕЛОВЕК (после паузы). Идите спать, уже поздно.
ГАЛИЛЕЙ. Но она же вертится!
ЧЕЛОВЕК. Перестаньте нервничать, гражданин!
ГАЛИЛЕЙ. Хорошо. Хотите, я дам вам три рубля?
ЧЕЛОВЕК. Хочу.
ГАЛИЛЕЙ. Нате, только слушайте!
ЧЕЛОВЕК. Ну-ну, короче.
ГАЛИЛЕЙ. Земля вертится. Вот так и еще вот так.
ЧЕЛОВЕК. Хозяин, за такое добавить бы надо.
ГАЛИЛЕЙ. Но у меня больше нет.
ЧЕЛОВЕК. Тогда извини. На три рубля ты уже давно сказал.
ГАЛИЛЕЙ. Что же мне делать?
ЧЕЛОВЕК. Идите спать, пока дают.
ГАЛИЛЕЙ. Но она же вертится!
ЧЕЛОВЕК. Ну что вы как маленький.
ГАЛИЛЕЙ. Вертится! Вертится! Вертится!
ЧЕЛОВЕК. Гражданин, последний раз предупреждаю: будете шуметь — позвоню в инквизицию.
