Цветочные с азалиями - [3]

Иногда в полдень и в сумерках все бывало даже точно как в немодном, вышедшем из употребления шлягере, в котором говорилось о том, что «счастье нужно рвать, словно спелые вишни, до тех пор, пока чары и время не вышли»…

Это были очевидные слова, напоминающие клейкий заброшенный аромат сношенных до остатка платьев, и каких-то давних, беспомощных ситуаций, о которых хотелось бы забыть без остатка, с воспоминанием о которых жить невозможно.

В те дождливые дни 1933 года было оправдано нечто, как принадлежащее к жизни, те вещи, та фатальность, которые некогда случались с людьми. Но, как обычно случается с делами, вещами ближайшими и потому банальными, — это показалось неправдоподобно далеким от жизни, и, право, будто кем-то придуманным. Тогда замечено вдобавок, что даже фигура героической жизни, которая с самого начала связана с прямоугольным типом движения, располагает каплей меланхолии в своей серой удлиненности линий, в грустных повторах; и что, в виду всего этого, возможно, жизни нужна капля меланхолии?

Так впоследствии открылись неожиданные шансы: все поступки «сломанных сердец», «прогулки по улицам, которые ничего больше не хотят» и «ожидание жизни». Все это соглашалось принадлежать жизни.

В те серые от дождей дни, в баре «Фемина» целый месяц кряду проигрывалось каждый вечер танго с текстом… «что или все, или ничего»…

7. ЦВЕТОЧНЫЕ С АЗАЛИЯМИ

В городе голубоватой серости, пяти миллионов ног, расположены также магазины с огромными, плоскими, округлыми цветами.

Азалии из цветочного магазина на углу бульвара Монпарнас в Париже совершенны. Цвета лососины и оранжевого цвета, в ста оттенках представляют цвет умело маринованной рыбы и цвет округлого апельсинового плода.

Азалии с бульвара Монпарнас, в отличие от обычных цветов, не нуждаются в протяжных и созерцательных ароматах. Они существуют уже, будто сделанные из атласной жести, жести, лишенной запахов: всю свою душу они вложили в цвет, непонятный, словно металл жести, и исполненный печальных откровений.

Это происходит летом 1933 года, одновременно с описанными событиями. По шумному бульвару Монпарнас внезапно проходит огромная грусть, жестяное море меланхолии. Она неизвестно как появляется из цветочного с азалиями.

День сегодня серый и сладкий, один из целой серии; люди ищут для рук твердых предметов, или серых стен и стен с цветными плакатами; находятся в поиске выразительных и однозначных событий; а то, что происходит с цветочными с азалиями, в сущности, весьма напоминает дела давно известные и весьма обычные, но долгое время невозможно трудно вспомнить, откуда тебе известна эта тяжесть, тупая и бесцветная. И вдруг вспоминаешь, что она случается всякий раз тогда, когда какая-нибудь вещь в нашей жизни подходит к концу, и с ней ничего больше случится не может.

У этих цветочных с азалиями, исполненных будто бы из меланхоличной и в то же время жесткой жести, которые словно испытали все возможные запахи, существование внезапно превращается в линию, долгую и серую, где все уже улажено, и все, что должно было случиться, произошло.

И внезапно становятся невыносимыми вещи совершенные, и сладостные встречи, и искусные оранжевые азалии. И внезапно и бессмысленно хочется, чтобы комнаты были какими-то неправильными, чтобы комнаты были слишком большими, заполненными людьми и устройствами; и «потерянными судьбами», и «ошибочными романами», и «несчастливой любовью»…

Это взбирается и оплетает сорняк тоски от дел, полных грубого одиночества; и от драных лопуховых листьев разлада.

Будто гротескное мотто тонкого рассказа бытия, растет следующее предложение: «среди совершенных вещей больше нет места для жизни… Оттуда происходит скучная грусть, оттуда прощание, сопровождающее каждую прекрасную вещь. Поэтому людям нужна капля сырого расстройства в грубом прощании вещей».

Подумать только, — к этим далеко идущим предложениям привели созданные как бы из грустной жести пустые азалии!

Но так всегда получается, — ничего не значащие вещи напоминают о самых важных в жизни делах.

8. МАРШИРУЮТ СОЛДАТЫ

Потом, в один прекрасный день, людей охватила какая-то безобразная спешка: отработать все, что надлежит в жизни. Собственно, так это и формулировалась: «отработать жизнь».

Пока в этой атмосфере катастрофического напряжения не возникло предположение о том, что мир все же покоится на древнем, просчитанном и основательном месте, и что всегда еще можно «возвратится к жизни». Выглядело это предположение следующим образом.

По улицам маршируют солдаты. Маршируют большими прямоугольниками. Одетые в серо-голубые мундиры, серые, цвета дня, лишенного солнца. А на голубых солдатских мундирах — четыре пуговицы, начищенные до блеска, только четыре округлые пуговицы.

Люди-солдаты расположены аккуратно, как пешки. Теперь: левая нога идет вверх; теперь: правая нога; потом каждая нога вновь возвращается к асфальту под простым тупым углом улицы. И вдруг кажется, что они думают ногами, созерцают ногами, в марше погруженные в какое-то дело, угловатое и плоское, — возможно, думают о подлинности этого марша в больших голубых прямоугольниках из солдатских мундиров с блестящими пуговицами?