Цветочные с азалиями - [2]

Сидели на уличных лавках ближе к важному полдню; на лавках больших бульваров усаживались уже поутру, в бледном и влажном седьмом часу; затем: в синие вечера, в самых электрических реках, и над ними — триумфальная реклама «Ford» и пасты для зубов «Odol».

Останавливались перед витринами больших магазинов: перед дамскими нарядами, безделушками, с восхитительно звучными, изысканными в каждой линии, ткущей названия: «Jean Patou» и «Molyneux»; перед рядами галстуков, — наилучшие галстуки — марки «Rekord».

Вначале ноги не хотели идти, а потом уже шли, не останавливаясь.

На уличных лавках сидели люди и смотрели в землю, на серый бетон тротуаров; на лавках сидели люди, которые не чувствовали усталости и не знали деревьев, взрывающихся маленькими, липкими листьями.

На фабриках теперь все машины были неподвижны; печальные, как скучные люди и бумажные изделия. И ныне плоские и невыразительные: неопределенная тоска; люди, которым некуда идти поутру, с седьмого часа.

Так проходит первый месяц липких почек и голубой, легкой, ни к чему не обязывающей будто бы атмосферы.

4. ВЕСНА И ШЛЯПНЫЕ КАРТОНКИ

Тем временем по утрам полотнищами сочной зелени развевалась весна, состоящая — при ближайшем рассмотрении — из ладонных листьев каштанов и листьев сирени, без претензий «похожих на человеческие сердца».

Море зелени волновалось тогда между окнами домов и трамваев; подбиралось к полдню, словно серые воды моря, чтобы прижаться к ним, как только наступит полдень, а под вечер затвердеть в настоящие глыбы зелени.

Так прошел второй месяц липких почек и небесного воздуха.

Тогда было решено — хотя, по сути дела, и теперь, как всегда, — было не для кого и незачем, — решено «жить», и все понимали это слово, — «жить».

И началось приготовление к дням, в которых тепло цветет, словно круглый, чудесный стеклянный цветок, — будто готовится кто-то к долгожданной встрече.

И та история с зеленью понималось в качестве встреч с самой жизнью, с великим событием жизни, представленным на этот раз — как принято в такое время, — и беспомощной лакированной жарой, и, как обычно, неслыханными возможностями.

Потом это событие приобрело развитие в виде неслыханно банального происшествия, собственно, как всегда, а именно: все тротуары и улицы разом засыпал блеклый картон и бумага из сумочек и коробочек от шляпок и дамских готовых платьев, — как розовые лепестки каштанов засыпают серые июньские улицы.

По тротуарам же и скверам расхаживали женские торсы: античные торсы в завитых прическах, без глаз; безглазо — в волнах мясистой зелени, в громадах разнообразных, необычных и деликатных событий, которые случались вокруг и должны были вскоре произойти.

(В античных торсах, в бюстах парикмахерских витрин и в дамских уличных бюстах, — слепыми глазами высматривает происшествия жизнь, напряженно смотрит на неизведанную дрожь счастья, на его неведомые возможности).

То, что было человеку по силам, — сделано: это была аранжировка приятия, предуготовленного жизнью. И при том должно было оказаться, что фарфоровые торсы с грудями не умеют принять жизнь как-нибудь иначе, чем только новыми, еще ненадеванными платьями.

В тот год были в моде и в обращении материалы мясистые и крупнозернистые; из красок же: теплый хром и матовая, созерцательная сиена. В них еще звучала тусклая тоска, беспокойство материалов бытия.

При этой способности открыто также непонятное, но вместе с тем несомненное свершение новых, еще гибких и неиспользованных материалов: замечено, что они дают возможность забыть о вещах потерянных, тех, что больше нельзя исправить; это потом может помочь жить.

5. СЕРЫЕ МОРЯ И РАКУШКИ СЕРДЕЦ

На берегу серого Балтийского моря зеленеют тополя в желтом песке. На берегу серого моря лежат тысячи ракушек, выплеснутых водой, волнуемой серостью; жизнью.

В сером море летних улиц теперь тесно от запаха морских трав. Этот запах водит по улицам, будто внезапные и скрытые возможности, беспокойство.

Теперь лето.

И теперь люди понимают, что жизнь, которая отказалась от «ожидания», — так называлось начало неловкой и липкой тяжести в человеке, — в действительности печально и бесплодно: ракушка, выброшенная душным морем тоски.

Тогда люди снова испытывают желание такой, как некогда, совершенно беспомощной тоски.

И вдруг на улицы начинают обрушиваться большие листы проигранных дел, и становится категорически несомненным то, что можно опоздать к каким-то безвозвратным жизненным событиям, и что никогда потом ничто не происходит, как в первый раз.

В такой серый, как тяжелое Балтийское море, день, в его блеклом свете нельзя было хотеть «собственно, того, что достижимо».

В такой день, когда улицы как моря, отражающие серое небо, — ничто не может унять сожаления от пропавших дел.

И все-таки: сколько дней в жизни, столько людей. Нужно забывать: еще всегда что-то нас в жизни ждет.

6. ДОЖДЛИВЫЕ ДНИ

Потом началась череда дождливых дней. Согласно календарю, эти дни должны были быть будто из желтого лака, липнущего к пальцам, к душе с непонятным размахом, в котором все приобретает смысл неожиданности.

Тем временем дни обвивала постная, тупая серость, и нужно было вновь опереться о яркую стену плакатов, имитируя ожидание встречи с кем-то, хотя ждать было некого.