Curiositas. Любопытство - [12]

Помысли, мог ли я невлажным глазом

Взирать вблизи на образ наш земной…[56]

Вергилий отвечает протестующему Данте молчанием, но подводит его к краю новой бездны – последней на пути к центру Ада; болезнью, напоминающей водянку, здесь карают фальсификаторов: в полостях их тел и в тканях скапливается жидкость, но при этом они мучимы жестокой жаждой. Тело одного из грешников, который «совсем как лютня был устроен», фальшивомонетчика мастера Адамо, – гротескный образ Распятия, которое в средневековой иконографии сравнивали со струнным инструментом[57]. Другой грешник, терзающийся в горячке, – это грек Синон: во второй книге «Энеиды» он сдается в плен троянцам, а затем убеждает их ввезти с город деревянного коня. Синон, по-видимому разозленный тем, что Адамо называет его имя, бьет мастера во вздувшийся живот, и между ними начинается перепалка, за которой увлеченно наблюдает Данте. Тогда Вергилий, словно ждавший повода для упрека, гневно его бранит:

Что ты нашел за диво?

Я рассердиться на тебя готов.

Но, видя, как устыдился Данте, наставник прощает его, произнеся напоследок: «Позыв их слушать – низменный позыв»[58]. То есть тщетный. Не всякое любопытство ведет нас по верному пути.

Но все же…

«Природа наделила нас врожденной любознательностью и, зная о собственном мастерстве и красоте, потрудилась превратить нас в зрителей восхитительного действа, которое являет собой мир; ведь труд был бы напрасным, если бы явления столь величественные, блестящие, столь тонко обрисованные, великолепные и прекрасные в своем разнообразии демонстрировались в пустом зале», – писал в защиту любознательности Сенека[59].

Великое искание, начинающееся на половине земного пути и заканчивающееся созерцанием истины, которую не выразить словами, наполнено бесконечными отступлениями, ответвлениями, воспоминаниями, ментальными и осязаемыми препятствиями, опасными блужданиями – в том числе и такими, которые кажутся мнимыми, но при этом реальны. Сосредоточенность или отвлечение, попытка понять «почему» или разобраться «как», постановка вопросов внутри границ, дозволенных обществом, или поиск ответов за этими пределами: подобная дихотомия, неизменно скрытая в феномене любопытства, каждый раз затрудняет наши поиски и одновременно движет их вперед. Впрочем, даже когда мы, несмотря на стойкость и благие намерения, отступаем перед непреодолимыми препятствиями и терпим неудачу, остается позыв к поиску, описанный Данте (и интуитивно угаданный Юмом). Не потому ли из всех возможных модальностей, которые предлагает нам язык, наиболее естественна вопросительная?

Глава 2. Что мы хотим знать?

Мое детство, проведенное в Тель-Авиве, проходило по большей части в молчании: вопросов я почти не задавал. Не то чтобы я не был любопытным. Конечно же, мне хотелось выяснить, что заперто в шкатулке с выжженным орнаментом у постели моей воспитательницы, или кто живет в трейлерах с занавешенными окнами – их словно выбросило на берег в Герцлии, где мне строжайше запрещалось гулять. Моя воспитательница на любые вопросы отвечала с осторожностью, излишне долго, как мне казалось, обдумывала ответы, и они всегда были короткими, точными, не допускали возражений или обсуждения. Когда мне захотелось узнать, из чего сделан песок, она ответила: «Из ракушек и камней». Вздумалось расширить познания об ужасном Лесном царе из баллады Гете, которую я должен был выучить наизусть, – объяснение прозвучало так: «Это страшный сон». (Поскольку в немецком языке понятие «страшный сон» выражено словом Alpentraum, я решил, что кошмары могут сниться только в горах[60].) Когда я задумался, почему так темно ночью и светло днем, она нарисовала на листе бумаги несколько пунктирных окружностей – предполагаемую Солнечную систему, – а затем заставила заучить названия планет. Она никогда не отказывалась отвечать на вопросы и… не поощряла их.

Лишь много позже я обнаружил, что в вопросах может быть нечто большее, сродни волнующему поиску, ожиданию чего-то такого, что именно в ходе поиска обретает форму, – поступательный процесс изучения, переходящий в диалог и не требующий финальной точки. Невозможно переоценить, сколь важна сама возможность такого исследования. Для ума ребенка оно так же необходимо, как движение – для тела. Жан-Жак Руссо утверждал, что школа должна стать местом, в котором воображение и рефлексия ничем не ограничены даже при отсутствии какой бы то ни было практической пользы или утилитарной цели. «Человек-гражданин родится, живет и умирает в рабстве, – писал он, – при рождении его затягивают в свивальник, по смерти заколачивают в гроб; а пока он сохраняет человеческий образ, он скован нашими учреждениями». Приучая детей браться за любое дело, востребованное обществом, – настаивает Руссо, – мы не добьемся, чтобы они успешно с ним справлялись. Они должны достичь свободы воображения, прежде чем смогут привнести в бытие нечто действительно стоящее.

Однажды новый учитель истории начал урок с вопроса, о чем бы нам хотелось узнать. Имелось ли в виду то, что хотели узнать именно мы? Да. О чем? Обо всем, что придет в голову, о чем бы ни захотелось спросить. Сначала была испуганная тишина, затем кто-то поднял руку и задал вопрос. О чем, я не помню (более полувека разделяет меня и этого любознательного храбреца), но помню, что начал учитель не с ответа – скорее, он подсказал следующий вопрос. Возможно, мы первым делом захотели выяснить, отчего работает мотор; а под конец удивлялись, как Ганнибалу удалось перейти через Альпы, как он додумался использовать уксус для раскалывания мерзлых каменных глыб и пытались представить, что мог чувствовать слон, умиравший в снегу. В тот вечер каждый из нас рисовал в своих фантазиях собственный тайный