Con amore - [8]

Из раздевалки, уже на коньках, неуклюже добирались по присыпанному снежком и затянутому ледовой коркой асфальту до главного входа на каток. Ещё несколько неловких шагов — и вот они уже стоят, наконец, у краешка спрятавшегося под толстым льдом футбольного поля и жмурятся от яркого света и разноцветья шапочек, свитеров и шарфов. Изрезанный причудливыми узорами лёд скрипит и звенит под коньками, в потоках света прожекторов клубится пар, из репродукторов льётся музыка:

По ночам в тиши

я пишу стихи.

Пусть твердят, что пишет каждый

в девятнадцать лет…

Лёнька был влюблён в певца Ободзинского, как девушка. Много ли понимает семилетний мальчишка, о чём там страдает звонкий сладкий тенор в репродукторе? Но Лёньку, тем не менее, голос Валерия Ободзинского неизменно приводил в состояние мечтательной задумчивости и волновал не меньше, пожалуй, чем финальный матч хоккейного чемпионата мира. Очень рано просыпается в малолетних музыкантах мучительная, совсем уже взрослая чувственность…

Они несколько минут стояли на краешке катка, не решаясь сделать первый шаг. Казалось им, что одно только неловкое движение, один неосторожный жест — и их сметёт этим буйным потоком весёлых раскрасневшихся конькобежцев и в бесшабашной праздничной круговерти понесёт, потащит по матовому стеклу ледового поля.

— Ну, шо ж ты? Па–а–шли! — решительно командовал отец и первым ступал на лёд, а следом за ним и Лёнька.

Первые ощущения были самыми приятными. Делалось вдруг легко, страшновато и удивительно: слабый толчок — и вот ты уже катишься в этой ослепляющей и опьяняющей лавине света, несёшься легко и быстро, почти не чувствуя ног, ты становишься по–кошачьи ловким и непривычно сильным, ты понимаешь, что в любую секунду можешь упасть и совсем не боишься падения.

Голос диктора то и дело бесцеремонно врывается в эту волшебную идиллию и возвращает с небес на грешную землю:

— Девушка в бордовой курточке! На нашем катке двигаются по часовой стрелке!.. Ребята, ребята — вон там, у южного прожектора! Стадион «Авангард» — не место для выяснения отношений!..

Диктор и Лёньку почтил своим вниманием — это когда Ковалёв–младший нашёл под скамейкой трибуны кривую сучковатую палку и, вообразив, будто это клюшка, принялся ею гонять по катку осколки льда.

— Девочка в зелёной шапочке! — крикнул диктор Лёньке. — Немедленно выбрось палку! Игры на льду с посторонними предметами неизбежно приводят к ненужной травматизации отдыхающих.

Наверно, диктор шпарил по бумажке. У него на каждый случай был заготовлен веский и убедительный тезис.

Минут через сорок Ковалёвы уходили греться в комнату отдыха. Там на сыром дощатом полу стояли длинные деревянные скамейки, между скамейками бродил жилистый, чуть подвыпивший старичок с напильником и предлагал свою бескорыстную помощь тем, кому нужно было «поправить» лезвие коньков, а в углу, у окна, уютно притулился приземистый буфетный прилавок, и позади него хозяйничала добрая, но ворчливая тётушка, похожая на многочисленных старушек из сказок Андерсена. Она царственным жестом выдавала всем желающим бутерброды с колбасой «Любительской», сваренные вкрутую и чуть тронутые синевой яйца и горячий чай. Лёнька и его отец разувались, вытягивали ноги, стряхивали с носков бог знает как попавший в коньки снег, превратившийся уже в хрупкие ледяные корочки. Лёнька шевелил пальцами ног и удивлялся тому, что эти движения, обычно такие простые и привычные, теперь требовали изрядного усилия. Отец стаскивал с Лёньки носки и энергично растирал подошвы сына своими тёплыми шершавыми ладонями, приговаривая излюбленное своё «ничё–ничё–ничё». Потом отдавал короткий приказ: «Обувайся!» — и шёл к буфетчице за чаем. Крепкий чай с сахаром стоил копейки три, а если с лимоном — то семь или восемь. Закуску, разумеется, Ковалёвы приносили с собой: бублики! И для Лёньки ничего в мире не было вкуснее, чем этот ароматный горячий чай в гранёном стакане, чуть позвякивающем в мельхиоровом подстаканнике, а в прикуску к чаю — мягкий душистый бублик с маком!

Потом отец придирчиво проверял прочность шнуровки на Лёнькиных коньках, самолично застёгивал куртку сына на все пуговицы, тщательно повязывал ему на шею шарф, и, вернув в буфет пустую посуду, Ковалёвы возвращались на лёд. Они катались ещё час или даже полтора. Ближе к вечеру на катке становилось многолюдно, на лёд выезжали главные городские виртуозы конькобежного спорта и фигурного катания, и начиналось подлинное шоу. Парни носились, как угорелые, во всех направлениях — и по часовой стрелке, и против неё, — прыгали, задирали ноги и устраивали силовые игры со сверстниками, совсем уже не слушая отчаянные возгласы диктора, который призывал расшалившийся молодняк к порядку; девушки же — стройные, высокие, красивые, — желая, очевидно, привлечь к себе внимание, пронзительно взвизгивали, громко смеялись и, принимая эффектные позы, старательно вычерчивали на ледовом поле замысловатые фигуры.

— Ну вот, — шутил отец, — старикам и детям здесь больше нечего делать.

Они возвращались в раздевалку, переобувались и шли домой. Отец молчал, а Лёнька тихонько напевал что–то из репертуара Ободзинского: