Con amore - [7]

Все Лёнькины клички мгновенно прекратили своё существование в тот самый миг, когда сосед Ковалёвых, лохматый и мосластый хулиган и матерщинник Саня Пипетка сказал однажды пацанам во дворе небрежно и снисходительно:

— Спать он мне, конечно, мешает, барабанит по клавишам с самого раннего утра, как шизик, но играет — ммм… — он в немом восторге закатил глаза. — Это атас, мужики! Даже «Танец маленьких журавлей» может!

И замахал в воздухе своим заскорузлыми ладонями, нажимая на воображаемые клавиши и напевая полюбившийся ему фрагмент: «Па–па–па-пам ти–ра–ри–ра-рам…»

— До–ре–ми-фа–соль–ля–си, села кошка на такси, — вспомнил вдруг Колобок детскую считалку.

Все засмеялись. Это показалось пацанам забавным: самый маленький хоккеист двора произносит вслух детсадовские стишки…

— Не-е, мужики, — вяло возразил флегматичный очкарик Минька Штокман, — не знаю, как кошки, а мыши у них водятся — это факт!

— Что, разве только у них одних? У нас, например, уже полгода шуршит где–то за посудным шкафом, — сказал Колоб.

— Это у вас мышь обыкновенная, рабоче–крестьянская. А у них — по–французски говорит и на пианине играет!

— Говорят, уже отыгралась…

Загоготал толстенький рыжий Вовчик Лысёнок.

— А зараз, — не к месту сострил он, — выдатный английский спивак Павло Макаренко зиграе писню «Їсти дай», шо в переклади на нашу мову значит «Вечеря»!

(«Вечеря» в переводе с украинского означает «ужин», а «Їсти дай», «дай поесть» — намёк на песню Пола Маккартни «Yesterday», то есть «Вчера». — прим. авт.)

— А шо, Лёнька и «Естудэй» может, — пожал плечами Пипетка. — Я сам много раз слышал.

— А шо ж ты, Санёк, ему в стенку стучишь? — спросил кто–то. — Стучишь, стучишь, не отпирайся. Лёнька мне сам признался: только, говорит, Шульберта своего заиграю — Пипетка тут как тут! Барабанит кулаками в стенку и матюкается.

— Не бреши! — беззлобно огрызнулся Саня. — Я стучал не в стенку, а по батарее. Это чтобы он погромче играл. Да! Потому шо не слышно ни хрена. А мне надоело с кружкой по стенке, как клоп, ползать.

— Как это?

— А так: найду местечко поудобнее, приставлю кружку к стене и ухом к ней — оба–на! слушаю. Оно так звучнее получается… почти шо радио. Нормально!

6

А потом началось повальное увлечение коньками.

Морозы в небольшом донбассовском городке, где жили Ковалёвы, случались довольно редко, на дорогах подолгу квасилось и хлюпало, сугробы ноздревато корёжило частыми оттепелями, и почти до февраля все ждали настоящей зимы — кто–то с надеждой, а кто–то и с неприязнью. Но в конце концов ртуть на термометрах опускалась градусов на десять ниже нуля, и тогда воздух, чистый и звонкий, как хрустальный бокал, начинал слегка покусывать щёки прохожих, и изо рта у ранних пешеходов струился по утрам лёгкий весёлый парок.

— Ну, шо там, на «Авангарде»? Залили? — волновались пацаны.

— Говорят, завтра…

— И шо они тянут? Непонятно. Им лишь бы не работать!

Ждали, когда откроется каток. В эту пору телефоны в здании стадиона трезвонили без умолку.

— Каток работает?

— Работает, работает, — отвечал чей–то сонный и чуть–чуть сердитый голос.

Отец доставал из кладовки коньки, усаживался на кухне на табурет, делал погромче радио и приступал к работе. Он довольно долго точил коньки напильником, изредка пробуя лезвие пальцем, подносил к окну и проверял поверхность лезвий на свет, придирчиво сдувал с них какие–то пылинки, а иногда, постукивая по металлу ногтем, к чему–то прислушивался, после чего снова брался за работу, стараясь добиться одному только ему известного эффекта. Лёнька крутился рядом, украдкой поглядывал на часы, и, словно боевой жеребец перед решающей битвой, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Потом начинали одеваться. Это был не менее ответственный момент. Лёнька натягивал тонкие «треники», а сверху шерстяные шаровары, а потом, если было особенно холодно, ещё одни. На футболку надевал фланелевую рубашку, потом тонкий пуловер, а сверху — ещё один свитер, потолще, и курточку на меху. Мама выдавала Лёньке две пары шерстяных носков, и очень, между прочим, кстати, потому что коньки были ему чуть–чуть велики. Ансамбль завершали толстые варежки, вязаная шапочка с надписью «Київ» над конным силуэтом Богдана Хмельницкого, и длинный шерстяной шарф. Наконец, после длительной напутственной речи, которая больше касалась папы, нежели Лёньки, мама выпроваживала конькобежцев за дверь.

Они шли на стадион «Авангард» по главной улице города, через центр, мимо здания горсовета, традиционно именуемого «Белым домом», мимо заводского Дворца культуры, кинотеатра «Родина» и «дежурного» хлебного магазина «Колос», где обязательно покупали штук пять–шесть тёпленьких ещё, только–только с печи, усыпанных маком бубликов. Коньки связывали попарно шнурками и вешали на плечо. Под ногами звучно поскрипывал снежок, а в световых конусах придорожных фонарей хороводили крупные лёгкие хлопья, напоминавшие Лёньке бабочек–капустниц.

Покупали в кассе билеты (Лёньке подешевле, папе подороже), переобувались в холодной полутёмной раздевалке, натягивали, наконец, на ноги коньки, а свои ботинки отдавали на хранение специально приставленной для этого работнице гардероба, которая запихивала обувь в фанерные деревянные ячейки, похожие на посылочные ящики, и выдавала картонный номерок с кое–как нацарапанной на нём чернилами цифрой.