Алексей Петров
Дерьмовый случай
— Слушайте, Мордашкин, — сказал редактор молодому автору, — где вы берёте темы для ваших рассказов?
— А что? Что–то не так, Иван Платоныч? — Мордашкин вытянул шею, пытаясь заглянуть в собственную рукопись, которую редактор держал в руках.
— Да как вам сказать, — задумчиво произнёс Иван Платонович. — Слогом вы, безусловно, владеете. Образы у вас получаются выпуклыми, яркими. Кое–где даже смешно выходит… Ведь вы, признайтесь, стараетесь добиться, главным образом, именно этого: чтобы забавно было. Верно?
— Так ведь на то и юмореска…
— Но откуда такой бредовый сюжет?! — вскричал редактор. — Нарочно ведь это не придумаешь.
— Конечно, не придумаешь, — согласился автор. — Однажды приключился как раз именно такой случай, вот я и…
— В жизни случается всякое, — сурово заметил редактор, — однако не всё пригодно для литературного сочинения. Вы же, похоже, убедили себя в обратном. И пишете обо всём, что в голову лезет… вам лишь бы писать. А это, дружочек вы мой, графоманией называется.
— Иногда мне кажется, — печально произнёс Мордашкин, — что самые лучшие темы уже расхватаны другими авторами. Бывает, почувствуешь: вот, вот оно — моё, родное! А потом вспомнишь: уже было. У Чехова было, у Бунина, у Зощенко, у Бальзака…
— Э-э, да вы, дружочек мой, кажется, завидуете?
— Завидую, — признался Мордашкин. — Нет, не таланту чужому завидую, не славе и не успеху, — а только сюжетам, которые принадлежат другим писателям. Эх, дали бы мне сейчас написать, скажем, «Собачье сердце». Или «Ревизора». Или «Карлсона на крыше»…
Он тяжело вздохнул и продолжал:
— А что же до упомянутой вами «графомании», то… чёрт его знает, Иван Платоныч, может быть, так оно и есть. Боюсь я этого состояния.
— Какого ещё состояния?
— Ну, когда не пишется. День не пишется, месяц… Тревожно это как–то. Кажется, жизнь проходит попусту, надо что–то делать, а — не получается. Вот и хватаешься за любую тему и пишешь… лишь бы писать, вы сами только что сказали это.
— Но надо же соблюдать приличия! — воскликнул редактор. — Я понимаю, нынче свобода необыкновенная, цензуры, можно сказать, нет никакой… но нельзя же так! В прежние времена вызвали бы тебя куда следует, — редактор в запальчивости перешёл на «ты», — и за этот рассказ вздули бы по первое число!
— Так ведь не вызывают… Мне вообще кажется, что меня никто не читает. Литература вдруг превратилась в предмет третьеразрядный. Парадом командуют детективщики и порнушники. Школьники предпочитают «Мёртвые души» в телевизионном варианте. На базаре продаётся «Краткое изложение всех произведений русской литературной классики» объёмом в триста страниц, и стоит это удовольствие всего ничего… как четыре буханки хлеба. Писатель перестал быть пророком, непререкаемым авторитетом. Литературный процесс — отдельно, жизнь — отдельно…
— Тебя вот никуда не вызывают, а мне постоянно делают замечания.
— Кто?
— Да уж есть такие… старая номенклатурная гвардия, люди неугомонные, без дела сидеть не могут…
— Да причём здесь они? — удивился Мордашкин. — У нас ведь молодёжная газета.
— Ага! — обрадовался редактор. — Вспомнил–таки: мо–ло–дёж–ная! А ты… как вы пишете о нашей славной молодёжи? Что это, в самом деле, за уроды такие?
— Так ведь юмореска…
— Вот и давай, дружочек, проанализируем твою, с позволения сказать, юмореску, — он быстро нашёл первую страницу и прочитал название: — «Глазомер подвёл».
— Давайте, — обречённо кивнул Мордашкин и поёжился.
— Вот начало, — редактор с удовольствием углубился в текст. — Вдохновенное описание молодёжного вечера… гм… дискотека, музыка, запах французских духов и всё такое прочее. Буйство красок, волнующее притяжение колготок «Леванте» и мини–юбок от Версаче, медленный романтический танец… как тут у вас: «Его вспотевшая ладонь несмело легла на упругий стан партнёрши…» Зарождается новое, трепетное чувство. Главный герой немного нервничает — что ж, вполне понятно: предощущение грядущего счастья… «ожоги прикосновений», «мучительная боль близости почти физической»… Во всём этом угадывается изысканная эротичность, оптимизм юности, вера в завтрашний день, желание заглянуть в будущее. Герои молоды и полны сил, в них бурлят жизненные соки… недюжинный, так сказать, обмен веществ. Это прекрасно!
— Спасибо, Иван Платоныч, — проникновенно вымолвил Мордашкин и скромно потупился.
— Погодите, — сердито отмахнулся редактор. — Давайте теперь глянем, что же у вас дальше.
— И что же там? — Мордашкин с любопытством глянул на свою рукопись.
— А дальше у вас — дерьмо! Одно дерьмо!
— Что? — Мордашкин даже отпрянул.
— Да, именно так. В буквальном смысле этого слова. Давайте называть вещи своими именами.
— Но нельзя же так прямолинейно… — начал было возражать Мордашкин, но редактор перебил его:
— Вот и я говорю: нельзя так! Давайте посмотрим: героиня рассказа… э-э… симпатичная девушка Люся приводит приглянувшегося ей парня к себе в общежитие. Уютная девичья комната, цветочки на подоконнике, портрет Сталлоне на стенке, салфеточки на подушках. Читатель с нетерпением ждёт продолжения, он предчувствует откровенную и полную тонкого очарования сцену. Это будет ночь любви, которая определит всю дальнейшую жизнь героев. И заметьте: я не ханжа, и если бы вы описали это тактично, лёгкими акварельными мазками, я бы не возражал, я бы только приветствовал это. Что уж там, жизнь требует своего, и осуждают подобное только законченные лицемеры. Но… вам, дружочек вы мой, изменило чувство меры!
