Это имя я впервые услышал лет тридцать назад. Мог бы, вероятно, и раньше, если бы я жил в Москве и был постарше. Но ко мне его музыка пришла в начале 70‑х годов прошедшего столетия.
…Родители с друзьями «накрывали поляну» на берегу Северского Донца, готовились к обеду, а мы, подростки, слонялись неподалёку и скучали. К этому моменту уже надоели бадминтон и волейбол, погоня за ящерицами, ловля кузнечиков и пытливое исследование чахлых стебельков травы. Взрослые решили перекусить. На таких пикниках что самое главное? Хорошо посидеть с друзьями. У взрослых свои радости. Расстелили на траве клеёнку, расставили посуду. В баночке томилась варёная картошка, присыпанная петрушкой и политая маслом. Колбаска была уже нарезана аккуратно, по–эстетски тонко. Огурцы, лук и помидоры составляли аппетитный и яркий орнамент. Поблёскивали золочёными боками дефицитные шпроты. В эмалированных мисках соблазнительно выставили свои прелести маринованные маслята, жареная курица, котлеты. Даже хлеб, обыкновенный батон, казался непривычно красивым. На мелководье охлаждалась и ждала своего торжественного часа бутылочка горячительного. Солнце припекало, но у реки было свежо. В чаще попискивала беззаботная пичужка.
Я залез в автомобиль и включил радио.
Песня увлекла, затянула в свой омут сразу. Бывают такие мелодии, которые запоминаются немедленно. Качество звука на средних волнах в допотопном автоприёмнике было ужасным. Никакого сравнения с сегодняшними УКВ и FM. Далеко не каждую строчку текста можно было понять с первого раза. А начало песни я, кажется, и вовсе пропустил. Неизвестная мне исполнительница пела под аккомпанемент струнного оркестра. Мелодия достигла кульминации на строчках «Где ж тот сне–е–ег? Ка–а–ак скользили лыжи…» Это была почти истерика. Сразу же после этого голос певицы стал угасать, вязнуть в еле сдерживаемых рыданиях: «Не смотри, не надо…» Я сидел, не двигаясь, околдованный, оглушённый. Это было как сон. «Сон — не жизнь. Снилось — и забыл…»
Сегодня мне кажется странным, что тогда я решил, будто поёт женщина. Говорю же, качество трансляции было таким, что легко можно было ошибиться. Мне показалось, что у певицы непривычно низкий голос… Как же он называется? Контральто, что ли…
Когда всё закончилось, дикторша сказала: «Песню Давида Тухманова «Жил–был я» исполнял Александр Градский». Фамилию, впрочем, я толком не разобрал, потому что сквозь треск радиопомех можно было расслышать далеко не всё. Но то, что пел какой–то Александр, я понял. Это была никакая не певица и никакое не контральто. Это был тенор, красивый тенор.
Вскоре появился диск с этой песней — пластинка Тухманова «Как прекрасен мир». Сегодня её называют первым «концептуальным» альбомом нашей эстрады. Две песни исполнил Александр Градский. «Джоконда» поначалу, что называется, не дошла (слишком уж непростой показалась мелодия, а текст — непривычным), но «Жил–был я»… Это был, несомненно, хит, который, словно заснеженная вершина горы, возвышался над остальным музыкальным материалом диска. Купить эту пластинку было непросто, особенно у нас, в провинции. Долгое время я попросту игнорировал остальные песни альбома, сразу ставил «Жил–был я». Слушал — и воображал себя певцом: брал микрофон от своей магнитофонной приставки «Нота», подходил к зеркалу и синхронно с Градским открывал рот, принимал эстрадные позы, гримасничал, напускал мелодраматического туману — жил–был я, жизнь не удалась, стоит ли об этом?.. Знал соль слёз, нежилые стены…
В журнале «Песни радио и кино» напечатали текст и ноты этой песни. Стихи Семёна Кирсанова. Какой такой Кирсанов? В школе не проходили… Видать, не прост этот Кирсанов. «Взгляд без глаз, окна без стекла…» В этих строчках мне чудились отголоски прозы Уэллса и Саймака.
С пацанами–одноклассниками иногда собирались у кого–нибудь на «флэте», слушали диски. Пластинку Тухманова, например.
— Что значит «Гас, как газ»?
— Ну, включили плиту, а газ кончился…
— С чего бы это?
— Да мало ли…
— Никакой это не газ. Имеется в виду газовый платочек.
— А причём здесь платочек?
— Он вспоминает её, на ней был такой платочек. Она ушла, остался в памяти этот платочек…
— Нет, это всё–таки какой–то бред. Тут что–то другое…
Спорили.
— Между прочим, у Кирсанова это стихотворение называется совсем не так, не «Жил–был я», — сказал наш начитанный очкарик Женька Дорошенко, долговязый сын хормейстерши из заводского клуба.
— А как же?
— «Строки в скобках»!
— Ну дела! Почему?
— У него там половина текста — в скобках. «Жил–был я…» И в скобках: «Стоит ли об этом?». Дальше: «Шторм бил в мол». И опять в скобках: «Молод был и мил».
— Зачем такие выкрутасы?
— Подсознание… — загадочно ответил Женька. — Мы ведь говорим одно, а думаем другое… И кстати: Градский немного изменил текст. Нет там никаких «нежилых стен»!
— А что же там?
— А вот что: «Знал соль слёз (Пустоту постели…)».
— Откуда знаешь, что там так написано?
— У мамашки четырёхтомник Кирсанова. Весь вечер я искал это стихотворение, а оно — под другим названием.
— Ух ты! Неужели это Градский изменил?
— Ну, или какой–нибудь редактор на фирме «Мелодия». Кирсанов ведь «про это дело» намекает… Такой текст не пропустили бы на диск: цензура.
