Con amore - [9]

В моём столе лежит давно

Под стопкой книг письмо одно…

Они шли домой и наслаждались привычным уже, но каждый раз таким волнующим ощущением: ах, каким надёжным теперь казался им тротуар под ногами! Ах, какой мягкой была теперь обувь, а походка — упругой и бесшумной, как у кошки!..

А дома их встречала мама. Она бросалась к Лёньке так, словно не видела его по меньшей мере год, — помогала ему, как маленькому, раздеться, восхищалась Лёнькиным румянцем (как будто это и впрямь что–то особенное), вела сына умываться, а если была горячая вода, заставляла его влезть в ванну и греться. «Недолго, минут пятнадцать, пока согрею ужин», — говорила мама. А после горячей ванны и сытного ужина — что же ещё? Спать, спать…

7

По воскресеньям Лёнькины родители ездили на базар за продуктами. Вставали очень рано, часов в пять или шесть, — отец говорил, что потом там делать нечего, цены уже не те, да и купить нечего. Собирались тихо, неслышно, чтобы не разбудить сына. Лёнька ещё спал, когда родители, бодрые и возбуждённые, возвращались домой с сумками и авоськами, полными фруктов и овощей, и принимались готовить завтрак, продолжая негромко обсуждать цены на картошку, лук и помидоры. Лёньке поначалу было очень жалко родителей. Ему казалось, что это слишком уж тяжело — вот так, в выходной день, ни свет ни заря подниматься с постели и в переполненном автобусе ехать куда–то на окраину города за огурцами и морковью. Но однажды довелось попасть ему на рынок вместе с отцом, и Лёнька понял, что тут что–то есть: какая–то непонятная интрига таится в этом упорном поиске продуктов получше и подешевле. Возникает чувство, напоминающее азарт завзятого рыболова, который уже подходит к поросшему ряской пруду и на ходу разматывает снасти, предвкушая невиданный улов. Ты знаешь, что килограмм молодой картошки стоит, допустим, копеек шестьдесят или семьдесят, а тут тебе вдруг уступают за сорок или даже тридцать — только заберите. Приятно. Или в один чудесный солнечный день появляется первая клубника, торговки продают её пока что только стаканами и литровыми баночками, и это ещё дорого, родители вряд ли купят, но уже понятно, что скоро, через неделю–две, мать принесёт домой с базара много клубники, потому что убеждена в том, что «в сезон её нужно поесть как следует, чтобы потом не болеть». Мама выложит клубнику в эмалированную миску, переберёт, помоет, затем разложит в маленькие баночки и чашки, засыплет сахаром и, когда ягода пустит сок, будет выдавать Лёньке небольшими порциями на десерт — утром, днём и вечером, «понемножку, а то будет диатез». Оттуда же, с базара, придут в дом и другие не менее важные деликатесы: горох, вишни, кукуруза и, наконец, самое главное — арбуз! С арбузом не сравнится ничто — ни абрикосы (которых тут все называют жерделями), ни виноград, ни черешня. Отец нальёт в ванну холодной воды и пустит арбуз до поры до времени плавать себе и охлаждаться, ждать своего часа, а после завтрака вскроет торжественно и весело: внимательно прислушиваясь к сочному треску и придерживая арбуз ладонью так, чтобы он раньше времени не распался на части, разрежет его на «скибочки», затем отпустит руку, и зелёный полосатый красавец раскроется, распустится, словно экзотический цветок, обнажит сырую свою красную мякоть, чуть припорошённую сахаристой изморозью… Ходит Лёнька по базару между рядами, поглядывает на арбуз в отцовской сумке, глотает слюну и обмирает от удовольствия: дождаться бы, доехать бы до дому, и уж тогда держись, кавуняка, держись!..

Но так бывает только летом, когда солнце, кажется, и не уходит некуда вовсе; ложишься ты — ещё светло, просыпаешься — давно поют птицы, а на львином зеве и золотых шарах у подъезда жужжат шмели. Зимой же ох как неприятно, наверно, вылезать из постели слишком рано, когда ещё темно на улице, и ехать на холодный, продуваемый ветрами базар за прошлогодней капустой и отсыревшим буряком — неприятно и скучно. Да Лёнька никогда зимой и не ездил. Он просыпался уже в десятом часу, когда начиналась радиопередача «С добрым утром!», в дом врывался звонкий голос дикторши, и пели что–то бодрое, жизнеутверждающее Муллерман, Хиль или Трошин, или же забавные дядечки и тётечки там, на радиостудии, разыгрывали смешные сценки про хитрых жён, глупых мужей и коварных тёщ, а потом рассказывали старые анекдоты из журналов «Крокодил» и «Шпильки».

Чаще всего родители по воскресеньям жарили картошку или варили вареники. Лёнькин отец лепил вареники виртуозно, он, кажется, и жене не доверял делать это: повязывал передник, усаживался на кухне за стол, раскатывал тесто, разрезал его чашкой на кружочки, аккуратно укладывал на эти присыпанные мукой кусочки теста небольшие комочки варёной картошки, а затем точными ловкими движениями создавал из всего этого изящную загогулину, которая вскоре превращалась в кастрюле с кипящей водой в пузатенький аппетитный вареник. И тут на кухне появлялся лохматый и чуть очумевший со сна Лёнька. Мама, смеясь, гладила его по голове, пытаясь хоть немного усмирить непокорные вихры на голове сына, и с лёгким упрёком говорила: