Циркач - [21]

Когда я победил страх — или, по крайней мере, на время заставил его умолкнуть, — что эта похоть сведет меня с ума, парализует или ослепит, и полностью отдался своим одиноким мальчишеским страстям, я думал про братика с сестричкой, примерно того же возраста, что и я, или чуть старше; они оба познали свою красоту и телесную зрелость друг с другом и занимались любовью — днем на чердаке или в отдаленных, заброшенных складах, а ночью в тишине родительского дома. Их родители давно умерли, и дядя–пьянчуга, который унаследовал все добро и переехал к ним жить, не любил их, а избивал и порол с небывалой жестокостью за малейший или даже мнимый проступок, непременно наказывая одного ребенка в присутствии другого.

Я верил, что они существовали на самом деле и жили где-то, и что я, может быть, когда-нибудь с ними встречусь. Я любил их, и грешное мое тело желало их обоих, хоть я еще плохо представлял себе, как это — заниматься любовью.

Я считал, что и внешне они похожи на меня, разве что чуть младше или старше, и поэтому тоже очень походили друг на друга. Братик — он был самый настоящий Мальчик и даже уже мужчина, но его длинные русые волосы — сзади прямые, но спереди обрамлявшие лицо волнами — были нежными и прелестно женственными, а губы, хотя большие, грубовато очерченные и явно мужские, светились полнотой и теплом, жаждущим прикосновения любви, прямо как у девочки. Так и тела их явно были похожи, причем не только из-за семейного родства: гибкий и уже атлетически сложенный Братик от природы двигался с девичьей грациозностью.

В свою очередь, Сестричка была похожа на него, потому что ее шевелюра, порой прелестным образом приведенная ветром в очаровательный беспорядок, ее худое лицо и одежда — нарочито лихая, небрежная, то под моряка, то под молодого солдата, а иногда и под римско-католического морского бойскаута: все это придавало ей нечто мальчишеское и непослушное, а временами и вызывающее, так как она, например, любила лазить по деревьям. А иногда, если никто их не видел, они менялись одеждой, и так удачно, что на первый взгляд нельзя было различить, кто из них в действительности Братик, а кто — Сестричка.

Из всех страданий, через которые Братик и Сестричка прошли, выросла их любовь. Никогда они не бывали порознь, всегда вместе. Их скромные комнатки сообщались: Братик, мастер на все руки, в разделяющую их стену встроил невидимую дверь, которая открывалась и закрывалась беззвучно. Так они находили друг друга, когда опускалась ночь, и злой дядя впадал в долгий пьяный сон. Но обычно они познавали запретную любовь днем, поднявшись на большой чердак, где чувствовали себя в наибольшей безопасности, где им ничего не угрожало, потому что последняя лестница по дороге туда была слишком крутая и взбираться по ней было трудно, а жестокий Дядя Йоост — ведь его звали Йоост — был хромой и плохо держал равновесие из-за нарушения слуха. На этом большом чердаке, заставленном диковинной старой мебелью, чемоданами и сундуками из Индии, Братик и Сестричка отдавались друг другу. Иногда они открывали один из больших рундуков и задумчиво рассматривали содержимое. А если Сестричка вынимала фотографию или свадебное платье Мамы, они начинали плакать и, обнявшись и всхлипывая, ложились на большой зеленый диван с кисточками и странными колесиками, стоявший в углу. Тогда Сестричка вбирала Братика в себя: целуя, выпивала его соленые слезы, и обнажала его, и притягивала к себе, и направляла, дрожа от страсти, могучий Мальчишеский член в свою нежную, светленькую, для него и только для него созданную любовную щелку.

Вот об этом я и думал на одиноких нарах в маленькой, пристроенной за кабиной водителя комнатке грузовика, когда, задыхаясь, обесчещивал себя прикосновением к собственному Члену и, запинаясь, повторял вслух любовную историю Братика и Сестрички. Мысленно я иногда вживался в роль Братика, но чаще отождествлял себя с Сестричкой в ее желании навсегда подчиниться в любви ему, Братику. Я чувствовал все, что должна была чувствовать она, Сестричка, когда Братик, удовлетворив бурную мальчишескую страсть, уже без той нежности, даже почти равнодушно, так как после любовного акта мужчина больше не может скрывать свою низость и жестокость, отворачивается от нее и задремывает рядом, лежа на спине. И как она смотрит на него, сонного, и у нее болит сердце, когда она думает о том, чему суждено произойти, так и я мысленно смотрел на дремлющее мальчишеское лицо, полуоткрытый рот, на распахнутую, очень холодного, светло-голубого цвета рубашку с жемчужными пуговицами — я мог разглядеть светлый мальчишеский пушок на груди, которая едва заметно поднималась и опускалась с каждым вдохом и выдохом. Она, Сестричка, знала, что никогда в жизни не полюбит другого Мальчика или мужчину, никого, кроме Братика, но также знала — как только женщина может знать и чувствовать, — что однажды он оставит ее и разлюбит, и найдет другую, нет, даже других, чтобы утолить вероломную, животную свою страсть, кипящую в крови. Когда-нибудь он уйдет от нее, она видела это и знала, и хотела бы помолиться, но не могла найти нужные слова. Пусть он бьет меня, думала она, до и после того, как был с другими, только бы оставался со мной. Но это было невозможно. Здесь мои мысли обычно меняли направление, и душой я переселялся в тело Братика, и был им, и избивал Сестричку, и унижал ее, заставляя продаваться Солдатам и Матросам. И в тот момент, когда Матрос или Солдат, которому я помог раздеться, голый и задыхающийся от желания стоял перед ней и членом-насильником проникал в нее, а я поглаживал его светлую попку, чудо свершалось с такой силой, что одинокий любовный топчан громко скрипел и постукивал, и мне было ужасно стыдно перед Статуэткой в алтаре.