Циркач - [12]

Не решаясь больше смотреть на обнаженного мальчика, я сделал несколько шагов к окну. Так как у нас не было соседей, способных заглянуть в окно — вокруг нашего дома находились только мастерские и склады, которые ночью пустовали — мы, как обычно, оставили шторы открытыми. Была ясная ночь. Я смотрел на звезды и впервые за много лет вспомнил, как однажды вечером шел с мамой по улице и держал ее за руку — я был еще маленьким мальчиком — и невообразимо испугался, что навсегда упаду ввысь, в слабо освещенный небосвод, который хотел засосать меня; как я подумал, что мне одному во всем мире могла прийти в голову такая мысль, поэтому маме ничего не рассказал. И лишь гораздо позже, в книгах из публичной библиотеки и статьях из субботних газет я нашел подтверждение моему страху, потому что они и в самом деле были ужасно далеко, эти звезды, и они пищали: это были хриплые, из такого далёка почти неслышные, посвистывающие причитания, которые можно было поймать в огромные тарелки, собранные из конструктора, вертящиеся на башнях высотой с дом; смысла в этом не было, потому что звезды были слишком далеко, чтобы туда можно было добраться и чем-то помочь, а в тех книгах и статьях даже писали, что эти отголоски уже и не существуют, ведь к тому времени звезды давным-давно снова отдалились, прям как тот — предположительно бельгийский — мальчик с таким грустным взглядом, который разбил палатку в кемпинге за дюнами всего на одну ночь, а на следующее утро, очень рано, уже исчез; но они все равно продолжали собирать эти железные тарелки из конструктора, размещали их на бронированных башнях которые вырастали все выше, тратили все больше денег, и статьи в субботних газетах становились все длиннее, целые страницы, полные восторженных криков, с лихвой перекрывающих любой писк и причитания.

Я отвернулся от окна. Мальчик все еще стоял, наклонившись над столом. И как ни милостив был тусклый свет, невозможно было отрицать, что и сзади он был уродлив, у него были толстые ноги и рыжие волосатые жировые складки под ягодицами. Он следил за мной и стал тотчас двигаться рывками, так что стол время от времени ударял о стену. Мальчик хрипло дышал и — в такт движениям — сначала бормотал почти беззвучно, но лепетанье это постепенно усиливалось — так что можно было разобрать слова — а потом перешло в крик:

— Ебаться! Ебаться! Ебаться!

И опять жизнь доказала, сколь малому тебя научили в школе. «Образование — это только красная нить», — вспомнил я слова из какой-то слабоумной речи на школьном празднике.

При взгляде на голое тело «Харри» я ни на секунду не мог удержать в голове образ хоть одного из красивых мальчиков, которого видел, знал, хотел или которым обладал — чтобы возбудиться. Я даже взвесил все за и против вышвыривания «Харри» за дверь, но ведь тогда мне пришлось бы дотронуться до него неисчислимое количество раз.

Я закрыл глаза.

— Восемь мальчиков в палатке, под пытками, — шептал я. — Восемь мальчиков в палатке, под пытками.

Моя ствол приподнялся, и я расстегнул ширинку. Я подошел к «Харри» так близко, что, не прикасаясь к нему, все же чувствовал тепло его тела. Он вытянул руку назад и внезапно коснулся моих голых бедер мясистыми, потными кончиками пальцев.

Я опять крепко зажмурился.

— У них у всех разные брюки, — шептал я, — на этих мальчиках разные брюки. Им приказывают затянуть ремни. У одного из них брюки из той же материи, из которой сшита палатка. Его начнут пытать первым.

Я бросился вперед и проник в «Харри» сзади. (Когда я столько лет спустя глубокой ночью — после абсурдного разговора с Юргеном, результатом которого стала такая же абсурдная договоренность о встрече следующим утром — в полуосвещенной Большой Гостиной Дома «Трава» вспоминал картины прошлого, в памяти потихоньку начали всплывать и другие подробности. Я наполовину раздвинул шторы и смотрел на скудный палисадник перед домом. В этот раз ночь тоже была ясной, и звездное небо было хорошо видно. «Вообще-то, мне не с кем поговорить». Лучше было бы вернуться в постель и попытаться еще поспать, но вместо этого я, присев на край сундука с одеялами, уставился в окно и стал опять вспоминать все, что произошло тогда ночью с мальчиком с кислым запахом и сумкой газовщика. Я снова припомнил, что у «Харри» была непонятная, несокращаемая фамилия, такое слово во множественном числе, у которого не было единственного: Херден, Террен, Бенген, что-то вроде этого, Бог его знает.)

Я уже глубоко проник в «Харри», когда заметил — не из-за его крика, а потому что он резко дернулся — что мой Уд причинял ему сильную боль. Тогда я вошел в него со всей силой, чтобы заставить его хотя бы застонать, но он только пыхтел.

— Ты у меня закричишь, — пробормотал я.

До этого я прикасался к его телу только пахом: руками я крепко держался за край столешницы, а мои почти полностью сжатые бедра не касались его слегка разведенных ног. Мне хотелось стиснуть его так, чтобы он не сумел вырваться, но я не мог заставить себя обхватить его за талию или плечи, ведь тогда я должен буду прикоснуться к его пятнистой, сальной и потливой коже. Вместо этого я одним резким движением ухватил его за рыжеватые, жесткие, как проволока, волосы и, зажав пряди в обеих руках и потянув, обрушился на него со всей силой. Стол громко стукнул о стену. Я уперся ступнями в ножки стола, но тот продолжал сражаться со стеной. На несколько мгновений я перехватил волосы «Харри» в одну руку, а другой передвинул стол назад, но это помогло ненадолго: с каждым движением ветхие ножки стола, скрипя, съезжали вперед по отшлифованному временем деревянному полу.