Цимес - [78]

— Про меня только очень грустные сказки.

— Ну и пусть. Зато мне будет о чем вспоминать.

— Когда?

— Когда-нибудь потом. Когда не будет ни тебя, ни меня.

— Ты говоришь о смерти? Тебе еще рано об этом думать, и после нее нет памяти, потому что нет ничего.

— Память есть всегда. Это может быть сон, или страх, или беспричинные слезы. У меня этого столько, что даже слишком.

— Тогда зачем тебе мои сказки?

— В них есть то, что называется любовью. Я мало что про нее знаю, а про такую, как твоя, почти совсем ничего. Она особенная, я хочу про нее.

— Ничего особенного в ней нет, менделе. Как раз наоборот, у каждого она одинаковая и всегда одна и та же — единственная.

— Как же я ее узнаю?

— Я могу сказать, как ее узнала я. Но поможет ли это тебе?

— Все равно. Говори.

— Оказалось очень просто: исчезли все вопросы, их не осталось. Я поняла, что надо идти за ним и не оглядываться. Куда угодно.

— Как собака?

БУДНИ

Случилось то, чего я ожидал и ради чего все затевалось: после выставки о Нюте стали говорить и писать. В этом не было ничего удивительного, случайных людей там побывало не много. Но еще раньше появились те, кто захотел ее картины купить. Как только Нюта об этом узнала, в ее глазах поселился ужас. Этери поняла это сразу, да и как было не понять. Очевидно, сама мысль о том, что можно хотеть всем этим обладать, что этим вообще можно обладать, была для Нюты столь чудовищна, что она заболела. Она почти ничего не ела и совсем перестала говорить, даже с Этери. Лишь все время рисовала и тут же рвала свои рисунки, прежде чем кто-то мог их увидеть. Однажды я попытался сложить обрывки, я хотел понять, услышать то, что она не могла сказать словами. На самом деле хотел ей помочь. То, что я увидел…

Больше я не делал этого никогда.

Сначала мы надеялись, что скоро все изменится и к Нюте вернется ее обычное состояние. Мы — потому что я стал бывать у них довольно часто, но гораздо реже, чем хотел бы. И я даже не спрашивал себя почему — ноги несли меня сами. Может быть, мне необходимо было услышать ее голос, может быть, поймать на себе ее взгляд, может быть, гораздо больше. Не знаю.

Но с Нютой все оставалось по-прежнему. Зато стали меняться те, кто ее окружал. Алекс притихла и как-то потухла, а Этери словно заледенела и почти совсем перестала выходить из дома. Время в ее глазах остановилось. Прежде мне казалось, что такое может случиться только от счастья.

Так продолжалось до тех пор, пока один из приглашенных психологов не посоветовал переменить обстановку, вернуться туда, где есть то, чего не хватает ей здесь и сейчас. Вернуться в зону наивысшего комфорта — так он сказал. Туда, где она может снова почувствовать себя ребенком.

Это в самом деле оказалось просто. Стоило Этери заговорить с Нютой о возвращении в Мексику, к отцу, хотя бы на время, та с радостью согласилась и заметно ожила.

Конечно же, я хотел, чтобы она выздоровела, и, как мог, гнал от себя мысли, что, если она уедет, скорее всего я ее уже не увижу. Изменить я все равно ничего не мог. Ощущение это преследовало меня, пока однажды она вдруг не подошла ко мне сама и не сказала:

— Ты хотел, чтобы я тебя нарисовала. Не передумал?

Нюта — дневник

Я понимаю, что произошло что-то, с чем надо научиться жить, но не знаю как. Еще один вопрос из тех, которые не исчезли. Вернее, появились новые, а спросить не у кого. Даже Берта молчит. Даже «там» я не могу найти ответ. Иногда я думаю, что его нет вообще, особенно когда говорю с теми, кого вижу на моих рисунках. Но я все равно стараюсь и не теряю надежду, потому что плохо маме и Алекс, а еще Саше. Ближе, чем они, здесь, в Москве, у меня нет никого. Остальные далеко — и папа, и Мигель, и Берта, и даже моя любимая секвойя. С ними мне наверняка было бы легче. Я могла бы рассказать, что дело не только в выставке, в картинах и всех этих несчастливых людях. Они же не виноваты. Может быть, я бы справилась с этим быстрее, если бы не мама. Я ревную ее, ревную впервые в жизни. Не потому, что она стала любить меня меньше, а потому что она уже не моя. Почти не моя. Раньше нас всегда было трое: я, мама и папа, и мы принадлежали друг другу. Потом появился «этот человек» Глеб, и мама стала его. Но даже когда она перестала быть папиной, она оставалась моей. Так было до сих пор. Потом — однажды — мне приснился сон, что этот Глеб умер. Во сне я ужасно обрадовалась, но когда проснулась, то испугалась и своей радости, и даже себя. И сразу поняла, что мама уже не принадлежит мне, как раньше, а может, не принадлежит вообще. Было понятно, кому. Я вижу, как она меняется, делается не похожей сама на себя. Мне кажется, скоро она исчезнет совсем, и тогда не останется совсем никого, с кем я смогу говорить. Только дневник.

— Доченька, ну вот я пришла. Ты ведь именно этого хочешь, правда? Поговорить обо мне, — мама садится рядом со мной на кровать, находит мою руку. В комнате почти темно, видна только ее неясная тень.

— Хочу. Но получится не совсем о тебе.

— Почему?

— Я вижу тебя по-другому, не как раньше.

— Что же изменилось?

— Раньше ты была вокруг, везде, а сейчас… иногда тебя вообще нет. А когда есть, то не одна. Ты все время не одна. С тех пор, как встретила его.