Цимес - [79]

— Так и есть, я изменилась, я другая. Бывает, я сама себя не узнаю. Но ведь и ты меняешься. Ты взрослеешь, Нюта. Возможно, дело не только во мне, как по-твоему?

— Я не знаю. И что с этим делать — тоже.

— С этим ничего не надо делать. С этим ничего нельзя сделать, кроме одного.

— Жить? Наверное. Но я не могу понять как. Вопросы не исчезают. Появляются все новые, а ответов нет.

— Ну вот, а я собиралась задать тебе еще один. Хотя, конечно, странно задавать его тебе, но мы никогда не говорили об этом раньше. Мне кажется, он может помочь нам обеим. Можно?

Я киваю едва заметно, но она видит.

— Что такое, по-твоему, бог? Как ты его чувствуешь? Может быть, даже видишь? Я спрашиваю, потому что почти уверена — ты можешь ответить.

— Я вижу…

…Вот я вижу папу. Он где-то там, внизу, и улыбается мне, и машет. На самом деле я смотрю на него не сверху, а сразу отовсюду, ведь я — везде. Я улыбаюсь ему тоже, хотя не понимаю, почему он кажется мне таким маленьким, он же так близко, что я могу до него дотронуться. Вот мама обнимает какого-то человека. Мне видна лишь его спина, и широкие плечи, и то, что он держит ее, как ребенка, словно баюкает. Еще я вижу Сашу. Он смотрит на маму как завороженный, наклоняется, обнимает ее колени. Мне вдруг остро хочется, чтобы мои, хочется почувствовать его руки. Хорошо, что вокруг темно, потому что я краснею, мне жарко, мне тревожно. А еще я вижу…

— Не знаю. Мама, у меня не хватает слов. Они не хотят про это.

Ее лицо оказывается рядом на подушке. Ее дыхание мне в висок.

— Ну хорошо, не волнуйся. Тогда буду говорить я. У нас с тобой было разное детство, доченька. Я росла в другое время, меня окружал другой мир и другие люди. Сходство лишь в одном — в любви. Меня, как и тебя, любили — мама, друзья, твой папа. Мне казалось, что я знаю о ней все. Сколько себя помню, я чувствовала себя сильной, красивой, желанной, и это придавало мне силы, даже когда их не оставалось. Я стала богом сама для себя, и мне было незачем думать о нем. Потом родилась ты… — мама умолкает, подносит мою руку к лицу, прижимается щекой. — Потом родилась ты, и я узнала другую любовь и другой смысл всего на свете — жить для тебя. Это было необычно, иногда страшно и всегда прекрасно. Казалось, я стала сильнее в тысячу раз. Пока не появился Глеб и не случилось непоправимое: я перестала быть сильной. Это не значит, что я стала слабой, но… Видишь, мне тоже не хватает слов. Ну вот, например. Представь, что всю жизнь живешь в пещере, там тепло, надежно, всегда горит огонь, а снаружи — воет ветер, ливень, хищные звери. А потом ты вдруг, нет, не выходишь наружу, а просто очутилась там, сама не понимаешь, как. И оказывается, что бояться некого и нечего, кроме… Кроме самой себя. Да и то поздно, потому что все уже произошло.

— Что произошло? Я не понимаю, мама.

— Произошла я. Я — настоящая, такая, какой родилась. Оказывается, я просто об этом не знала, не догадывалась даже, понимаешь?

— Но ведь ты говоришь о боге. При чем здесь он?

— Единственный путь к нему — обрести себя, из половины превратиться в целое. Со мной это произошло, когда я встретила Глеба.

— А как же папа и я?

— Для нас с тобой ничего не изменилось, просто мы обе выросли, стали другими. А папа… Доченька, папа и так все понимает. Он знает, что меня прежней, меня — его, уже нет. Конечно, можно сопротивляться, притворяться перед собой и другими, и ты даже не заметишь, как превратишься из половины в четверть, чтобы постепенно исчезнуть совсем. Остается положиться на бога. Когда он внутри, это просто. А теперь спи, детка. Я уверена, что ты меня поймешь. А если не поймешь, — я по голосу слышу, как она улыбается, — если не поймешь, то нарисуешь.

За ней закрывается дверь, и остаются лишь мои глаза в оконном стекле. Я смотрю в них, в себя, потому что знаю — там Саша. Мне хочется так много ему сказать, прижаться, но невозможно собрать слова — они рассыпаются, как горох. Последняя мысль перед пробуждением — словно порыв весеннего ветра — что бог где-то совсем рядом. Первая после: а было ли это на самом деле?

КОГДА ОТ СЛОВ СПАСЕНЬЯ НЕТ

За окном — собиравшийся с самого утра и наконец пришедший вместе со мной дождь. Нюта глядела в окно и водила пальцем по стеклу.

— Привет. Ты тоже любишь смотреть на дождь?

— Конечно. Тоже?

— Еще как. В детстве я, бывало, прилипал носом к оконному стеклу — не оторвешь. А однажды почти весь день так и простоял на крыльце, пока не стемнело. Правда, под козырьком.

— А я каждому дождю даю имя. И раньше — дома — тоже. Только у нас они совсем другие.

— У нас? Ты все еще тоскуешь, скучаешь по дому?

— И да, и нет. Мне трудно ответить. Здесь все другое, наверное и я. Мама говорит, что я выросла. А еще, — Нюта снова отворачивается к окну и тихо-тихо, как когда-то с Этери, почти шепчет, — случился ты.

…Тишина отступает. Я снова начинаю слышать дождь и без слов, как никогда раньше, Нюту — она смеется. Моим губам солоно, но, может, мне это только показалось? Ее лицо все еще в моих ладонях, и я тянусь к нему снова, просто чтобы проверить — ведь и от счастья слезы бывают тоже.

Вечером того же дня позвонила Этери.