Цимес - [76]
“Не удивляйся и не спрашивай почему, я не смогу тебе ответить. Я знаю то, о чем ты еще не догадываешься. У нас с тобой родится дочь, наше с тобой дитя. По причинам, которые тебе известны, я никогда не смогу ни признать ее, ни дать ей свое имя, но ничто не может помешать мне помнить тебя и любить ее. Ничто не может помешать мне молиться за вас. Со временем ты поймешь многое, а пока просто верь мне: наши пути слились, и не в человеческих силах их разъединить. Поверь, и все исполнится. Назови ее Этери. Прощай”.
Я не буду говорить о своих чувствах — они понятны, и дело не в этом. Главное — именно так все и случилось. Родилась твоя мама, и хотя, видит бог, я хотела дать ей другое имя, но…
Замуж я так и не вышла, хотя мужчины в моей жизни, конечно, были, но и Давида больше не видела никогда — да и зачем? Жизнь шла своим чередом, и я стала тем, кем стала. Пока Этери не исполнилось двадцать, мне приходили деньги, два-три раза в год и довольно крупные суммы, — разумеется, я понимала, от кого и почему. С Тамрико мы встречались достаточно редко, лишь когда она бывала в Москве. О Давиде она не упоминала ни разу, а я не спрашивала. Лишь однажды — Этери было уже лет четырнадцать или пятнадцать — она обмолвилась, что он пошел по стопам отца, то есть стал раввином. С тех пор я не знаю о нем ничего. Я вспоминаю об этой истории нечасто: сорок шесть лет — это долго. Но вот появилась ты и твои картины… Не потому, что я кое-что понимаю в этом и даже кое-что могу, но я чувствую в них, в тебе еще что-то, чему нет названия. И я спрашиваю себя: может быть, круг замкнулся? Кто кроме тебя может ответить? И знаешь ли ты ответ? Ты знаешь его, скажи? Боже мой, Нюта, девочка моя, я совсем забыла, ты же еще не можешь, еще не научилась со мной говорить. Прости меня, доченька, а?»
Почему-то она назвала меня доченькой — как маму. Неожиданно для себя я наклонилась и положила голову ей на колени. И прижалась щекой к ее запястью, как собака.
ЧАЕПИТИЕ
Когда чего-то ждешь, оно наступает рано или поздно, даже суббота.
Алекс встретила меня на пороге, улыбаясь почти по-детски, и вообще выглядела совсем как подросток. Впервые я увидел их дома — ее, Этери и Нюту — так долго и так близко.
Мы сидели за круглым столом под абажуром с кистями, пили чай из тонких, почти прозрачных чашек и беседовали о Нютиной выставке и об искусстве — а о чем же еще мы могли говорить? Впрочем, и за столом, и в разговоре командовала Алекс. Мы с Этери лишь вставляли реплики, я из вежливости, она — потому что большую часть времени была не здесь и говорила не с нами, или мне это только показалось?
Потом Алекс показывала мне Нютины рисунки, те, которые я еще не видел.
— Видите ли, Саша, довольно часто я чувствую себя рядом с ней… даже не знаю, как сказать… наверное, как студент рядом с профессором — несмотря на то, что на самом деле профессор все-таки я. Порой мне кажется, что она не способна ошибаться, и знаете, это меня совсем не радует. Возможно, поэтому ей так непросто говорить. Видеть дальше и знать больше нелегко само по себе, а уж рассказать об этом другим…
— Да и захотят ли они слушать… — вставляю я.
— Именно, — она кивает. — Поэтому она рисует. Ее рисунки, ее картины — это ее речь, ее несказанные слова. Она ведь видит людей с первого взгляда, вы не замечали? — Алекс улыбнулась. — Несколько дней назад она нарисовала меня, и знаете как? В виде кактуса. Стоит такой крепенький кактус, обхватил себя руками, именно руками, и молчит. И ты слышишь, как он молчит. Невозможно понять, как это у нее выходит. Я уже заказала раму. Повешу в кабинете, подождем, когда расцвету.
Нюта была в чем-то матово-зеленом, легком. Других деталей я не заметил, потому что как-то само собой получалось смотреть только ей в глаза. Они притягивали и не отпускали, приходилось делать усилие, чтобы оторвать взгляд. Остальное было просто фоном. Она все время молчала, но слушала очень внимательно, так слушала, словно вот прямо сейчас рисовала все и всех вокруг, причем в каком-то своем и только ей доступном измерении. Может быть, тогда я впервые увидел ее по-другому, увидел не просто девочку, не просто гениальную девочку, не художника, — увидел Нюту. Впрочем, я увидел еще кое-что.
В какой-то момент Этери отошла поговорить по телефону, а когда вернулась, Алекс посмотрела на нее долгим взглядом и после паузы спросила:
— Это ведь он, да? Глеб, кажется? Ты могла бы его пригласить.
— Глеб, да… — Этери произнесла это медленно, как бы возвращаясь откуда-то, хотя ей этого вовсе не хотелось, и мне пришлось опустить глаза, чтобы не видеть столь явного — до неприличия — проявления чувств. Показалось, что комната наполнилась тяжелым и сытым дыханием двоих, когда они одно.
— Я приглашала, но он не смог. В следующий раз обязательно.
— Ну что же, надеюсь, в следующий раз он окажется не так занят. — Алекс замолчала снова, и стало очевидно, до какой степени она ее ревнует. Я с удивлением поймал себя на мысли, что в этом она здесь вовсе не одинока, и было бы любопытно взглянуть, как этого самого Глеба изобразит Нюта. То есть какой он на самом деле. Аутисты, они ведь не умеют лгать.
«Ты прекрасна, но эгоистична.Прекрасна, как свет, пробивающийся сквозь стекло».«Девять камер ее сердца» – не совсем обычная вещь сразу в нескольких отношениях.Здесь нет основного действующего лица – основная героиня предстает нам в описаниях других персонажей, и мы ни разу не сталкиваемся с ней напрямую, а видим ее только в отраженном свете.Девять непохожих людей вспоминают свои отношения с женщиной – той, которую они любили или которая любила их.Эти воспоминания, подобно частям паззла, собраны в единое зеркальное полотно, в котором мы видим цельную личность и связанную с ней историю.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Достигнув эмоциональной зрелости, Кармен знакомится с красивой, уверенной в себе девушкой. Но под видом благосклонности и нежности встречает манипуляции и жестокость. С трудом разорвав обременительные отношения, она находит отголоски личного травматического опыта в истории квир-женщин. Одна из ярких представительниц современной прозы, в романе «Дом иллюзий» Мачадо обращается к существующим и новым литературным жанрам – ужасам, машине времени, нуару, волшебной сказке, метафоре, воплощенной мечте – чтобы открыто говорить о домашнем насилии и женщине, которой когда-то была. На русском языке публикуется впервые.
Признанная королева мира моды — главный редактор журнала «Глянец» и симпатичная дама за сорок Имоджин Тейт возвращается на работу после долгой болезни. Но ее престол занят, а прославленный журнал превратился в приложение к сайту, которым заправляет юная Ева Мортон — бывшая помощница Имоджин, а ныне амбициозная выпускница Гарварда. Самоуверенная, тщеславная и жесткая, она превращает редакцию в конвейер по производству «контента». В этом мире для Имоджин, кажется, нет места, но «седовласка» сдаваться без борьбы не намерена! Стильный и ироничный роман, написанный профессионалами мира моды и журналистики, завоевал признание во многих странах.
Россия, наши дни. С началом пандемии в тихом провинциальном Шахтинске создается партия антиваксеров, которая завладевает умами горожан и успешно противостоит массовой вакцинации. Но главный редактор местной газеты Бабушкин придумывает, как переломить ситуацию, и антиваксеры стремительно начинают терять свое влияние. В ответ руководство партии решает отомстить редактору, и он погибает в ходе операции отмщения. А оказавшийся случайно в центре событий незадачливый убийца Бабушкина, безработный пьяница Олег Кузнецов, тоже должен умереть.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)