Цимес - [42]
Она бросилась к Джакомо. Рассказала все. Когда они вернулись, отчим уже истек кровью. Оказывается, она ударила его дважды — нож так и остался в теле.
— Не бойся, — сказал Джакомо. — Смени одежду, я ее заберу с собой. И умойся, на тебе не должно быть крови.
Он снял рубашку, обтер ею рукоять ножа, испачкал кровью правую руку и взялся за рукоять снова.
— Вот и все, — он выпрямился и посмотрел на нее. — На ноже мои отпечатки пальцев, твою одежду не найдут. Скажешь, что он пытался тебя изнасиловать, и в это время вошел я — твой жених. Завязалась драка, он угрожал мне, кричал, что убьет и ему ничего за это не будет, кричал, что ты его и только его. Как все получилось, ты даже не поняла. Ты ведь тоже была не в себе. Запомни это.
Она кивнула — сказать она ничего не могла, губы не слушались.
— Мне много не дадут, года три, четыре, может, меньше. Ничего, я вернусь, скоро вернусь. Слышишь? Ты просто жди меня, и все. Я вернусь, обещаю. А тебе в тюрьму нельзя, таким, как ты, там не выжить. Главное — ничего не перепутай, говори все так, как я велел. Только так и никак иначе. Не перепутай. Иначе будет плохо…
Он все рассчитал, Джакомо, он не был наивным. Но и он был молод, поэтому полагался на справедливость и сочувствие — справедливость суда и сочувствие присяжных. Может быть, все бы именно так и было, если бы убитый не служил в полиции. Он был сержантом, служил давно, его знали все. Следствие постаралось: репутация полиции осталась незапятнанной. Мари-Флоранс объяснили, что скорее всего она сама пыталась соблазнить отчима, и если она не хочет неприятностей, хочет остаться в городе, в родительском доме…
Джакомо вынесли смертный приговор. Апелляцию отклонили. Через четырнадцать месяцев его казнили. Последний раз она видела его в суде, когда оглашали приговор.
Конечно, в ее жизни были мужчины. Были, но…
Она ехала домой. По-прежнему светило солнце, а море было таким же лазурным, как раньше, как всегда. Мари-Флоранс ничего этого не видела, она просто вела машину и привычно думала о том, что все случилось так, как случилось. И комиссар прав — это совсем другая история.
Убить легко. Очень.
И все же — как он догадался?
МАРИЯ
Святой Петр наконец выпускает нас из своих каменных объятий, и сразу становится светло. Мария прощается с нами. Мы стоим в самом центре площади, у фонтана, рядом по-воробьиному чирикает группа увешанных фотокамерами черноглазых и черноволосых японцев.
Я молчу и пытаюсь представить, как это может быть: вот сейчас она уйдет, и я больше никогда ее не увижу. Лешка говорит:
— Мария, из всех здешних экскурсоводов вы единственная, кто рассказывает про Ватикан — так.
— Спасибо, но я об этом не думаю. Просто я его очень люблю. А вы? — она смотрит на меня. — Вам он понравился?
— Честно говоря, нет. Слишком много…
— Бога?
— Красоты.
— Разве ее может быть слишком много?
— Не знаю. Мне так показалось. Как в замке снежной королевы, красиво и холодно. А может, мне просто не хватало вас.
— Но я была рядом. Все время.
— Очевидно, этого было мало. Скажите, Мария, что, если мы изменим время с прошедшего на будущее? Вместо «была» — «буду». Сегодня же вечером. А?
— Не знаю… — все-таки она улыбается. — Допустим, а что дальше?
— Дальше будущее перейдет в настоящее — «есть».
— Вы торопитесь…
— Напротив, вы не представляете, каких усилий мне будет стоить дождаться вечера. На самом-то деле вы мне нужны прямо сейчас. И были нужны вчера и даже еще раньше. Просто необходимы.
…Я ждал ее в кафе на набережной недалеко от моста Святого Ангела. На ней было черное платье, крохотная сумочка через плечо и серебряный браслет, но все это я увидел уже потом. Ее глаза были напротив, совсем рядом, и я не мог и не хотел от них отрываться.
Наверное, я просто сошел с ума.
ЛЕШКА
Быстрее всего люди узнают о чужой смерти. Иногда даже быстрее, чем о своей собственной. Нет, это я не о себе. Но, по крайней мере, не скучно.
Эльза написала Лешке сообщение ночью, перед самым вылетом. Когда он ей перезвонил, она была уже в Риме. В соболезнованиях Эльза не нуждалась, разговор получился вполне деловой — бизнес есть бизнес, а он у нас с ним один на двоих, ну и похороны — так, чтобы к моменту возвращения Эльзы с моим телом все было как полагается — место на кладбище, цветы, поминки. Одним словом, как у людей. В конце разговора мелькнула у Лешки странная мысль: а кто плакать-то будет на похоронах? Кто-то же должен… Эльза, конечно, может, и прослезится, но… Сам он уж точно плакать не собирался. Скорбь выразить, помянуть как полагается — само собой, а слезы… Раньше, он слышал, плакальщицы были, пусть за деньги, но все прилично выглядело. Вот если бы Мария приехала, что ли… Хотя и с ней тоже может быть непросто, ох, непросто. Он до сих пор помнит это ее: «Люди гибнут — красота остается». Чужая душа потемки, кто ее знает. Могла, а почему нет. Четыре года жизни в никуда, это вполне может крыша поехать. Так что — запросто…
Мог бы Лешка меня убить? Не исключаю, нет, не исключаю. Только зачем? И вообще, из-за чего люди, в частности, мужчины, убивают друг друга? Защищая — родину, семью, женщину, себя. Еще из-за денег, конечно, из зависти, из ревности. Защищать отпадает — некого и незачем. От меня-то уж… Деньги? С этим несколько сложнее. Хотя гораздо проще было со мной договориться, по крайней мере попытаться, и риска опять же никакого. Лучше бы, конечно, ему не знать в принципе, что я почти с самого начала был в курсе некоторых его не вполне объяснимых поступков. Сумма набежала приличная, но не настолько, чтобы так примитивно взять и убить. Себе дороже. К тому же я, можно сказать, нет, не забыл, но простил. И ни словом, ни взглядом. Все-таки дружим мы… дружили мы долго, одним словом, так что… Остается зависть или ревность. Это навряд ли. Поднимались вместе, я вперед никогда не рвался, как и он, кстати. Дорогу друг другу не переходили. Ревновать? А к кому? К Марии — невозможно, я бы почувствовал, потому что все, что касается ее… Короче, нет, и все. Эльза? Хм, ну допустим… Да я бы, пожалуй, порадовался только, и за них и за себя. Пожалуй, да. Значит, выходит, что не Лешка это. Не Лешка, и все.
Жизнь Лизы Хоули складывалась чудесно. Она встретила будущего мужа еще в старших классах, они поженились, окончили университет; у Эриха была блестящая карьера, а Лиза родила ему двоих детей. Но, увы, чувства угасли. Им было не суждено жить долго и счастливо. Лиза унывала недолго: ее дети, Тео и Джульетта, были маленькими, и она не могла позволить себе такую роскошь, как депрессия. Сейчас дети уже давно выросли и уехали, и она полностью посвятила себя работе, стала владелицей модного бутика на родном острове Нантакет.
В этом романе рассказывается о жизни двух семей из Северной Каролины на протяжении более двадцати лет. Одна из героинь — мать-одиночка, другая растит троих дочерей и вынуждена ради их благополучия уйти от ненадежного, но любимого мужа к надежному, но нелюбимому. Детей мы видим сначала маленькими, потом — школьниками, которые на себе испытывают трудности, подстерегающие цветных детей в старшей школе, где основная масса учащихся — белые. Но и став взрослыми, они продолжают разбираться с травмами, полученными в детстве.
Страшная, исполненная мистики история убийцы… Но зла не бывает без добра. И даже во тьме обитает свет. Содержит нецензурную брань.
Роман, написанный поэтом. Это многоплановое повествование, сочетающее фантастический сюжет, философский поиск, лирическую стихию и языковую игру. Для всех, кто любит слово, стиль, мысль. Содержит нецензурную брань.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)