Цимес - [36]
Она вытягивает гладкую загорелую ногу, смахивает с бедра невидимую песчинку и лениво произносит:
— А теперь, милый мой, не мог бы ты заказать еще один стакан того фруктового коктейля? Все время забываю название. Что-то птичье…
В детстве всем всегда хочется чего-то такого… чего-то невозможного, недостижимого. Иногда потому, что это есть у кого-то, а у тебя — нет. А иногда — просто потому, что хочется. Мне хотелось щенка и немецкую игрушечную железную дорогу.
Я знал, что никогда не получу ни того ни другого — мы жили… ну… небогато, и мне ничего не оставалось, как придумать способ усмирять свои желания, если уж никак невозможно их удовлетворить. Я клал на пол два стула ножками друг к другу, садился между ними и представлял себя в кабине самолета. Старый зонт с деревянной рукояткой заменял мне ручку управления, а педали… я прекрасно обходился без них. Я взлетал и поднимался на такую высоту, с которой и щенок, и железная дорога казались такими маленькими, что о них и думать не стоило. Вот сейчас бы мне эти два стула. А впрочем, не влезу ведь, не влезу, вырос… Не помогут они мне забыть о Кате. Невозможно. Потому что есть только одна женщина на свете, готовая на все именно ради меня. На все. Любовь? Да нет, какое там. Разве от любви умереть хочется? Ну, может, не то чтобы хочется, а не важно, лишь бы с ней, рядом.
Я скажу ей — после. Ну хоть еще один раз, один, и все. На веки вечные. Ее руки, ее губы, ее тяжесть, ее запах…
«Делай все что хочешь и не спрашивай — всегда…»
Ну, иди же ко мне.
И не все ли равно, что потом…
Она всегда плачет — чуть-чуть.
В тот крохотный, бесконечный миг, когда самое-самое… Говорит — от счастья.
Я хочу увидеть эти ее слезы. Еще раз…
Выпить их…
Вот — сейчас… сейчас… сейчас…
— Ка-а-ать-ка-а-а-а…
— Поздно, Катя, уже поздно. Слышишь?
— Что? Я задремала… Заснула я… Как хорошо, что ты меня разбудил, а не ушел, и все. Хоть я и ненавижу тебя провожать, но это все равно лучше, чем просыпаться одной. Засыпать с тобой, а просыпаться…
— Ты больше не будешь — так… Этого больше не будет, не может быть этого больше…
— Так и я о том же. Это же так просто — не уходить, и все.
— Все на самом деле просто, на самом деле. И не уходить — тоже. Все, что для этого надо, — не приходить…
— Как это — не приходить? Я не совсем… Ты… что ты хочешь сказать?
— Сегодня был последний раз. Совсем последний. Я больше не приду, Катя. Мы не увидимся. Мы — расстаемся…
— Мы рас… А-а-а-а… Ну да… я понимаю… я… мне… тогда что же, мне надо собрать твои вещи? Ой… Сейчас я встану, соберу… Подожди, сейчас…
— Какие вещи, Катя? При чем здесь вещи?
— Ну вот бритва твоя, зубная щетка… Еще тапки… Больше вроде ничего… Слушай, а может, пусть остаются, а? Когда ты вернешься, они будут тебя ждать. И я — тоже… То есть я, конечно, тебя забуду, кого-нибудь встречу, устрою свою жизнь наконец… Или не устрою? А лучше всего, знаешь что, познакомь меня с кем-нибудь из своих друзей… Вот было бы здорово, правда? Мы бы встречались в день рождения, на Новый год… Или просто так, изредка… Она все узнала, да? Узнала… Я бы тоже узнала, догадалась бы… Но кто — она не знает? Просто поняла, что на этот раз… Она умная, Тома твоя… Ривьера… Только я бы не стала это все… Привязывать тебя к себе — так… Я бы тебя убила. По голове бы ударила и… Все равно — чем. Слоником… Знаешь, раньше у всех на телевизоре стояли или на серванте… Семь мраморных слоников — вот таким. Нет — семью. Всеми семью слониками, чтобы наверняка.
Я всегда знала, — она ходит по комнате как слепая, натыкаясь на мебель, — всегда знала, что так и будет когда-нибудь. Зато как хорошо было, правда? Небесно. Ни у кого до нас так не было. Ты, когда другую женщину встретишь, ну — встретишь, ты не люби ее так. Люби ее по-другому, не как меня любил… Или вы всех одинаково любите? Нет, конечно нет. Не может быть. У меня раньше тоже были другие мужчины — до тебя. Я их не помню. И тогда не помнила. Я их забывала сразу, сразу — после. Еще до того, как за ними закрывалась дверь. А ты… Слушай, если тебе сейчас так же тяжело, как и мне, — мне тебя ужасно жалко, знаешь. А себя — нет. Я все равно с тобой буду. Еще не знаю как, но буду. Миленький, ты меня не слушай, ладно? Забудь, забудь все, что я сейчас говорю, — я безумна сейчас, я не должна все это говорить, мне молчать надо. Мне ведь сейчас все силы нужны, чтобы выжить и тебя спасти. Может, и зря, но я так хочу… А теперь — иди. Ну иди, быстрее. Сейчас мне будет так плохо, очень плохо, я не хочу, чтобы ты видел меня такой. Это будет неправильно. Ты запомни меня рыжей. Солнечной и рыжей. И иди, ну. Уходи, уходи!
Это было… Я работал так много и так, как никогда не работал. Время тянулось — целых два года. Почти без выходных. Еще, конечно, Тома. Будто второй медовый месяц наступил. Она была настолько красива, нежна и покладиста. И все еще так желанна. Однажды у нее даже появились мысли о втором ребенке, но все-таки возраст… Правда, временами мне казалось, что у нее есть кто-то еще, — уж слишком она была со мной предупредительна. Так бывает, когда женщина… Впрочем, что я знаю о женщинах? Оказалось — ничего. А еще оказалось, у нас с Томой серебряная свадьба. Вот так…
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
В повести рассматриваются проблемы современного общества, обусловленные потерей семейных ценностей. Постепенно материальная составляющая взяла верх над такими понятиями, как верность, любовь и забота. В течение полугода происходит череда событий, которая усиливает либо перестраивает жизненные позиции героев, позволяет наладить новую жизнь и сохранить семейные ценности.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)