Цимес - [37]
— Я заказала отдельный зал на пятьдесят человек, ты доволен? Все, как мы хотели, и народу будет не так чтобы слишком много, но достаточно. Я тебе список гостей положила, посмотри в кабинете. Только не откладывай, ладно? Все родственники — твои и мои, потом твои друзья с женами, мои девочки с мужьями и… еще из редакции — руководство, ну и нужные люди, совсем немножко, правда. Как раз и набирается.
— Вот и хорошо. Ты все это лучше меня знаешь. Мы ведь уже обсуждали, кого и сколько. Рассылай приглашения, чего тянуть…
— Между прочим, сын наш собирается девушку свою привести, сам сказал. Он уже полгода… ну не знаю, что там у них, но пусть приведет, поглядим. Самое время ему остепениться, да даже и жениться, как ты думаешь?
— Я думаю, он нас не спросит. Вот что я думаю. А что за девица-то, не говорил?
— Нет. И я особо не расспрашивала. Не хочу раньше времени… Но глаза у него горели, я его таким раньше и не видела, пожалуй. Не удивлюсь, если он надумает объявить нам именно таким образом и именно сейчас. Уж больно он… светится. Ох, чует мое сердце…
— Ну если твое сердце чует, тогда — да. Очень может быть, очень. Ты ведь у меня ясновидящая?
— А как же иначе? Я женщина, милый мой, хранительница очага. Вот и храню.
— Вот и слава богу, и храни, — я похлопываю Тому по тому, что ниже талии. — А я тебе помогать буду, хочешь?
— Ты не помощник, ты — мужчина, хозяин, — она глядит на меня, прищурившись. — Муж…
— Тоже верно. — Я оглядываю ее с ног до головы. — Тогда пойдем, время уже позднее…
Ну вот… Как все безоблачно, и привычно, и как всегда. А что там, на обратной стороне луны, — отсюда не видно.
Никто и не увидит. Никто и никогда…
Так не все ли равно, что там на самом деле?
Они очень подходили друг другу — Славка, высокий, спортивный, загорелый и она — хрупкая, белокожая, немного робкая.
Он подвел ее к нам.
— Мама и папа, это Катя. Кать, это мои родители. Познакомьтесь…
— Здравствуйте, Катя. Очень приятно. — Тома улыбнулась. — Имя у вас чудесное. Если бы у нас была дочь, тоже была бы Катя. Правда? — она смотрит на меня.
— Без сомнения, — киваю я, пожимая протянутую мне узкую прохладную руку и чуть задерживая ее в своей, словно вспоминая. — Без сомнения. Добрый вечер, Катя. Мы вам рады. Слава, усади Катю и не давай ей скучать. И не оставляй одну, понял?
Она смотрит на Славку сияющими глазами.
— Да вы не беспокойтесь, он у вас хороший, очень. Я иногда сама себе не верю — как мне повезло.
— Вы, главное, ему поменьше об этом напоминайте, а то нос задерет…
— И пусть. Мне нравится. К тому же ведь и тебе повезло не меньше, Слав, да? Ну скажи…
— Нет слов, как повезло, — Славка смеется. — Я уже совсем было надежду потерял, и вдруг ты на меня свалилась. Просто свалилась, и все.
— Вот и хорошо, — я киваю. — Ну, развлекайтесь, веселитесь, знакомьтесь. И поверьте моему опыту: свалиться и все — это самый надежный способ.
Они уходят, смеясь и держась за руки, — молодые, счастливые — Катя и мой сын. Ну и что? Да мало ли на свете рыжих, с веснушками и такой белой кожей? А ведь мало. Всего-то одна-единственная, да и той больше нет. Нет?
Я вижу, как она оглядывается и, слегка нахмурив брови, одними губами беззвучно произносит:
— Тс-с-с…
Или мне только показалось?
Как же все странно складывается. Из цветных стекляшек — изумительные витражи. Из сверкающей радости — черное страдание. Из бесконечности времени — мгновенная смерть.
А бывает и наоборот — кажется, и не жив уже, нет тебя до такой степени, как будто никогда и не было. И вообще ничего не было. Вот только угнездившаяся в сердце, или в мозгу, или не знаю где крохотная песчинка ослепительно белой боли не дает забвению победить — было, было…
И как мне жить с этим дальше? Живу.
А Катька, она все равно придет. Усядется рядом — рыжая, счастливая, горячая. И когда я захочу дотронуться, поднесет палец к губам и жарко и бесшумно — как всегда — прошепчет:
— Тс-с-с… Погоди. Рано еще. Я скажу, когда можно, — обязательно, слышишь? Ты не думай ни о чем, положись на меня, ведь это так просто. Я почувствую твою боль. Приду и положу руку тебе на грудь. И не все ли равно, что потом, даже если впереди — вечность…
И я никуда не уйду, а буду сторожить ее сон — ведь она так не любит просыпаться одна. Значит, так тому и быть.
Так тому и быть.
Так тому и…
Вздохнуть после смерти
ТЕЛО
В конце концов меня нашли в небольшой квартире на улице Форначчи, всего в двух шагах от собора святого Петра. На полу валялся раскрытый чемодан, из него небрежно свешивались и сползали на пол мои вещи. Сейчас они были живее, чем я.
Признаков насильственной смерти на моем теле не оказалось, и комиссар сразу же обронил коронеру, что строить версии до получения результатов вскрытия — заведомо пустая трата времени. Нечего и думать.
«Эти странные русские, — подумал он, провожая взглядом выносящих мое тело санитаров. — Вроде молодой еще, крепкий. Да и вообще как можно умереть в такую жару?»
Выглядел комиссар, честно говоря, не очень — то ли хронический недосып, то ли заботы. И как-то само собой возникало в голове все остальное: не слишком высокая зарплата, собачья работа, по утрам жена с располневшим, в сонной испарине, телом. Впрочем, когда-то она…
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
В повести рассматриваются проблемы современного общества, обусловленные потерей семейных ценностей. Постепенно материальная составляющая взяла верх над такими понятиями, как верность, любовь и забота. В течение полугода происходит череда событий, которая усиливает либо перестраивает жизненные позиции героев, позволяет наладить новую жизнь и сохранить семейные ценности.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)