Чужой тогда в пейзаже - [13]

...Ну ты и дурочка. А волосы твои пахнут мерзостно - каким-то здешним притиранием - слышит она  н а д  собой, но тут начинает вопить Райка, или нет - это Райкин вопль выковырнулся из загоризонтного рокота и пошел влетать Линде в глотку - она сразу им поперхнулась, но крик, заткнув дыхание, довлетел, а потом чего было... потому что больше ничего запомнить было нельзя.

Потом он стоит у окна и, выставив смуглый кадык, поглощает салат из банки. "Где-то я уже такое пробовал. Это хорошо". "Может, у Ревекки?.. Она только чесноку больше ложит..." "Может быть, может быть..." - а Линда лежит с открытыми грудями, на которых выпуклые коричневые кружки, и почему-то мусолит наслюнявленными пальцами их кончики.

"Вы тину можете не надо..."

По ногам у нее впервые не ползет - Линда же не понять когда сунула под себя подушку в прошвах, и она вдруг отчаянно говорит:

"Вы довольны от меня?" - И вот-вот собирается разрыдаться.

"Мы довольны с вами", - отвечает далеким голосом гость.

"Если больше не придете, - отчаянно всхлипывает Линда, - я не смогу оставаться вам верна..."

"Это уж точно, женщина..."

Пришлец уходил от нас без дороги, то есть под ноги даже не глядел. Как у него это получалось, теперь не узнать. Раза два он оборачивался, но позади, кроме оба раза уменьшавшейся переводной картинки булыжного тракта, с торчавшими кто как людьми, ничего не виднелось (и это не мы с немецким доктором остановили мгновение, это они сами не произвели никаких перемещений, ожидая государева суда насчет двоих, которые только и делают, что  т и л и б о н я т с я ). Зато вороны на деревьях поворачивали свои головы на каждый его взгляд.

Идучи без дороги, он, ясное дело, задевал глухую траву, репейник и огромные лопухи, пыльный вид которым придавали еще и лохмы паутины мелких паучков, и белесый цвет листьев, с изнанки вовсе поседелых. Колючки, репьи и разные другие созревшие семена, цепляющиеся к одеже путников или забивающиеся в ее складки, липли к его одеждам тоже, будто предполагая, что уж он-то пройдет где никто и разнесет их далеко по свету, как будто среди семяподателей растительного мира поднялся переполох из-за редчайшей в судьбе нашего гербария возможности куда-нибудь отсюда откочевать.

Места вокруг были печальные и сконфуженные, как собачья свадьба. Желтый лист лежал на траве, сизый глист досыхал в коровьей лепешке, небо голубело в ожидании подлетающих туч, мотались над бурьяном выцветшие за лето на слободском солнце лимонницы. Было чисто, но хмуро, как всегда в пейзаже, где под суглинком высоко стоит земная вода.

Уже пошло какое-то картофельное поле, когда в отдалении заприплясывала навстречу чья-то фигура, похоже даже, с котомкой. "Котомка тут неотъемлемое достояние путника, - подумал уходивший. - Снова старик. Если считать старовера, уже четвертый. А приплясывает, потому что хромой. Сколько же тут хромых! А Христос на огороде и вовсе одноногий. Линда правильно считает, что пугала - Христы огородов... Как думаешь, что она сейчас делает? - вдруг спросил он сам себя и сам себе ответил: - Бусы нанизывает, что ей еще делать?"

Встречный, приближаясь, и правда оказался стариком с котомкой. По месту он мог быть дедушкой Скворцовых, в детстве записанным в крепостные графов Шереметевых, а перед революцией видавшим на чистой половине отцова дома останкинских дачников - сперва Левитана, потом Ходасевича, а мог быть и смертью, в стариковском образе шкандыбавшей к столяру дяде Мише. А еще старик издалека почуял от встречного словно бы чесночный дух и подумал, между прочим, вот что: "Не-е-е... У нас тут нечистой силы нету. Ей евреи мешают. Бесам при русском человеке в самый раз... Он выпьет - Бога забудет, они его цоп! А еврея зацепишь, Господь рассердится - он же их самолично карает..."

Путники поравнялись. Линдин гость глянул встречному в глаза и сказал:

- Здорово, дедок!

Котомочный старик старых своих с влажными веками глаз не отвел, брякнул было "Здорово, корова...", но опомнился и, понимая, ч т о  говорит, ответил:

- Бог тебе, чуженин, навстречу - здравствуй и ты тоже.