Чужой друг - [50]

И ушла. Я спешила, опасаясь, что Кремер догонит меня. Я так торопилась, что задохнулась. Мне это бегство самой показалось нелепым.

В следующие дни я часто думала о Генри. Мои мысли постоянно возвращались к нему. Я размышляла, каким он был, но воспоминания оставались смутными, расплывчатыми, мысли вязкими, несобранными.

Работала я как прежде, только дома стала задумчивой.

В газетах никаких сообщений о Генри не появилось. Впрочем, я их и не ожидала. Дело закрыли, выяснять было нечего.

Похороны состоялись месяц спустя, в середине мая. У меня не было желания идти на них, но все же я пошла. Я чувствовала себя в последнее время плоховато, подавленно, однако жалела не столько Генри, сколько саму себя. Мне казалось, будто меня бросили, предали. Нужно было приучаться жить совсем одной.

В конце мая в квартиру Генри въехал какой-то старик. У меня было странное чувство, когда впервые после смерти Генри я услышала, как открывают его дверь. Остановившись, я увидела, что дверь распахнулась и из нее вышел пожилой человек.

У нового жильца хронический катар. Когда он проходит по коридору, слышится его сухой, отрывистый кашель. Он дружит с пожилой дамой, живущей на нашем же этаже. Они часто выходят вместе из дому. Наверное, на кладбище. Они всегда берут с собой полиэтиленовые сумки и маленькую лейку.

13

Теперь, спустя полгода после похорон Генри, я уже привыкла жить одна. Дела мои идут хорошо или по крайней мере неплохо. Мне не на что жаловаться. Лет через пять я буду старшим врачом. Шеф похлопочет об этом, он сам намекнул. Когда-нибудь мне все же придется пойти к нему в гости, и, возможно, визит будет приятным. Я испытываю к нему странное, почти непонятное расположение. Многие в клинике шефа терпеть не могут. Его считают догматиком, человеком высокомерным и циничным. Иногда он ведет себя так и по отношению ко мне. По-моему, шефу нравится вызывать к себе неприязнь. Это упрощает ему множество решений. Надеюсь, между нами сохранится необходимая дистанция и он не впадет в сентиментальность, не будет рассказывать мне о своих проблемах. Ничего не хочу о них знать.

Работой я, в общем, довольна. Хотя она мне не очень по душе. Работа для меня тем утомительнее, чем больше в ней однообразия. Порою мне не хватает в ней трудностей и напряжения, порою — удовольствия. Но ближайшие двадцать лет я с ней справлюсь.

Желаний у меня теперь немного, и я знаю, что они неисполнимы. Зато кое-чего я боюсь настолько, что эти страхи могут завладеть мною целиком.

Климакс надеюсь пережить благополучно. Только в жару мне плохо. Она мне отвратительна. Мне уже сейчас знакома эта внутренняя сушь, нарастающая и изматывающая с каждым днем все больше. В такие дни я избегаю людей и с удовольствием вообще спряталась бы от них у себя дома.

Я хотела бы побывать кое-где, только вряд ли удастся. Поехать бы в Рим или Прованс. А еще в Канаду или какую-нибудь центральноафриканскую страну. У меня есть свои представления об этих местах. Наверняка неправильные. Побывав там, я увидела бы совсем другое. И все-таки я не теряю надежды увидеть эти края. Правда, за сорок лет я туда не попала, и сомнительно, чтоб это произошло в ближайшее десятилетие. В старости я вряд ли захочу путешествовать. Это будет мне трудно.

Иногда я подумываю о ребенке. Прежде я хотела родить сама, но каждый раз чего-то пугалась. Теперь порой мне хочется удочерить какую-нибудь сироту. Я представляю себе, как переменилась бы от этого моя жизнь, и уверена, что была бы счастлива. Но если настроение у меня не слишком сентиментальное, то я понимаю, что речь тут идет в первую очередь обо мне самой. Ребенок мне нужен для моего же счастья. Для новых надежд, для того, чтобы наполнить жизнь отсутствующим сейчас смыслом. И тогда мое желание не кажется мне добрым. Боюсь, это, скорее, похоже на принуждение к совместному существованию зависимого лица. Мне достанет сил прожить и одной. Душевные кризисы мне неведомы. С нервами у меня все в порядке. (В клинике я слыву толстокожей. Сослуживцы, которые не особенно расположены ко мне, даже считают меня пробивной. Если бы я покончила с собой, это было бы для них загадкой.) Не стоит брать ребенка взамен недостающей любви. Пожалуй, в один прекрасный день я заведу себе собаку. Взамен замены.

И все же я знаю: мечта о ребенке еще даст о себе знать. За нею скрывается тоска по возможности отдать себя без остатка другому человеку. По моей утраченной способности к безоговорочной любви. Это тоска по Катарине, по детской любви, по дружбе, на которую способны только дети. Мне теперь не хватает Катарины. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как я видела ее в последний раз. Мне так хочется, чтобы не было этой разлуки. Мы были по-детски жестоки, и наш разрыв не казался нам настолько непоправимым, насколько это было на самом деле. Тогда я еще не знала, что больше никогда не смогу полюбить другого человека так безоглядно. Эта потеря причиняет мне боль. Ни один из последующих разрывов — ни с Хиннером, ни с другими мужчинами, даже с Генри, — не был для меня катастрофой. Вероятно, мое отношение к ним уже предполагало, что когда-либо я могу их потерять. Эта рассудительность делала меня независимой и одинокой. Я стреляный воробей, у меня отличная закалка, я все знаю наперед. Меня ничто не застанет врасплох. Все беды, которые мне предстоят, не перевернут моей жизни. Я к ним готова. У меня в избытке того, что называется жизненным опытом. Я избегаю разочарований. Чутье подсказывает мне, где они меня поджидают. Чутье срабатывает даже там, где беды меня не ждут. Я напрягаю свое чутье до тех пор, пока разочарования не начинают подстерегать меня и тут. Меня искупали в крови дракона, и не было на мне липового листочка, который сделал бы меня уязвимой. Из этой шкуры мне уже не вылезти. В своем непробиваемом панцире я сдохну от тоски по Катарине.