Чужое - [29]

– Ты взял мои представления о рае, распотрошил мое подсознание, с ловкостью матерого рыбака выуживая из него знакомых людей и отрывочные знания и представления: о библии, о мире, о боге. О Сонечке, – пробормотал Шилов и погладил ее волосы, а она заплакала еще горше. – Ты создал этот недорай в моем собственном мозгу, создал для одной единственной цели: чтобы я сел в геликоптер. Ты ошибся в мелочах: облака не ходят строем. Люди не могут каждый день устраивать вечеринки. Еда и одежда не появляются из ничего. Наверное, ты спешил, вот и пожертвовал логикой мира. Думал, что быстро меня сломаешь. Ты хотел увезти меня… куда-то. Куда? Зачем?

Семеныч молчал. Проненко смеялся. Дух вертел пальцем у виска и что-то шептал на ухо кому-то в толпе. Федька морщил лоб, приставив к нему указательный палец, и, кажется, крепко о чем-то задумался. Сонечкин сын катался по траве и стонал, а из-под распахнувшегося халата выглядывали белые семейные трусы и старческая кожа с незаживающими язвами на ней.

– Вы все – ненастоящие, – проговорил Шилов. – Хватит.

Они стали плавиться. Они уходили, уносились, растворялись в свинцово-сером небе, таяли, словно ведьмы из сказки, растворялись в несуществующем дожде. И Шилов понимал, что каждый их шаг: смерть Валерки, непрекращающиеся вечеринки, любовь Сонечки и все остальное, были направлены на то, чтобы он вошел в геликоптер. Он только не знал, зачем им это понадобилось.

Плавилась трава под ногами, оборачиваясь в скучный серый камень, последний раз сжала его запястья Сонечка и оплавилась и исчезла тоже, превратившись в седое облачко, которое унеслось в серое небо. Дольше всех держалась громада геликоптера; да она, кажется, и не собиралась исчезать, становилась больше и больше, светлела и загораживала солнце. Вскоре Шилов понял, что никакой это не геликоптер, а вихрь, смерч, что протянулся от земли до неба. Шилов посмотрел на свои руки и увидел, что на них серебристого цвета перчатки. Он приподнял ногу и увидел, что на ней сапоги из странного материала, который повторяет контуры земли, и вспомнил название этих сапог на сленге космонавтов: морфы. В лицо ему ударил ветер, ядовитый воздух обжег легкие, и Шилов схватился за капюшон и натянул на голову. Капюшон превратился в гермошлем, и, растянувшись тонким слоем на голове Шилова, стал прозрачным и позволил Шилову свободно дышать. Он обернулся и увидел глянцевую черную летающую тарелку и сероглазого чужака, который улыбался, показывая на вихрь. Его лицо было изуродовано кровавыми стигмами, а грязные черные волосы развевались на ветру. На земле у ног чужака кровью было написано слово «раб».

– Ты силен, – сказал Шилов, и голос его звучал глухо. – Ведь прошло минут десять, так? А ты умудрился поместить в мою голову почти целую жизнь. Зачем весь этот цирк, чужак? Ты мог просто-напросто заставить меня войти в вихрь, и я бы погиб. Ты мог, но не сделал. Почему?

Чужак не отвечал. Чужак показал на слово, которое красным горело на сухой земле.

– Я знаю, что означает это слово! – крикнул Шилов.

Чужак покачал головой, а потом закрыл глаза, и не открывал их, сколько Шилов ни звал его.

Вихрь приближался. Ветер наседал, как цепной пес, сбивал с ног, рычал и стонал, и Шилов почувствовал, что его захватывает, всасывает туда, в черную дыру, и сделал шаг, еще один и еще – прочь. Шилов пытался бежать, но не мог, и ему приходилось хорошенько постараться только для того, чтобы остаться на месте. Он вспотел от напряжения, а умная техника убрала капельки пота с кожи, и Шилов вспомнил, что не все еще способности скафандра использовал. Он нащупал на правом бедре выступ, похожий на бородавку, и надавил на него. Наркотик-стимулятор проник в тело, и кровь горными ручьями побежала по жилам, и сам он побежал, а ветер пытался догнать, забрать его с собой, но у него ничего не получалось.

Сзади заскрежетало и зашумело, и Шилов обернулся, чтобы увидеть, как смерч пожирает черный летательный аппарат, курочит его, раскидывает запчасти по земле, а потом глотает их.

Шилов бежал, и с каждым шагом воспоминания возвращались к нему. Он вспомнил, кто он такой, вспомнил, на кого работает, и кто дал ему это проклятое задание. Шилов вспомнил, кто такая Сонечка, его «боевой» товарищ, работающий в том же ведомстве, что и он. Понял, что та, наведенная сероглазым (наведенная ли?) любовь осталась. Он вспомнил всех остальных и бежал быстрее, бежал от воспоминаний, как от чумы, потому что не знал, чего хочет больше – быть может, остаться и дождаться смерча? Он не знал, какая жизнь лучше – искусственная, которую придумал за него сероглазый, или эта, настоящая.

Впереди нарастала громада корабля, на котором он прилетел, и люди в таких же серебристых скафандрах, как у него, бежали ему навстречу. Он упал им на руки, истощенный; они потащили его к кораблю, а он смотрел на свинцовое небо и пепельно-черные тучи, которые беспорядочно несло туда, в сторону смерча.

– Тучи не строем… – пробормотал Шилов и потерял сознание.

Глава восьмая

Шилов сидел в своей маленькой каюте, стены которой были обиты зеленым бархатом, и смотрел в иллюминатор на космос. Он знал, что космос этот ненастоящий, а видеозапись, но все равно смотрел, положив руки на столешницу, а голову на руки. Шилов попытался вычислить среди множества звезд желтого карлика, Солнце, но не смог и плюнул на это дело. Ему вспомнились слова программиста Проненко, который никогда не ходил с ними в бар после работы, который гаденько улыбался в ответ на все предложения. Как-то Проненко рассказал забавную байку: по его словам одна взбалмошная тетка решила покончить жизнь самоубийством. Была она весьма необразованна, и для процедуры выбрала космический корабль. Решила молотком разбить иллюминатор в своей каюте и выброситься в открытый космос. Проненко, хихикая, рассказывал, как тетка долбила видеоиллюминатор сначала у себя, а потом у соседей, которые отошли по надобности, как из-за нее полетела видеосистема туристического корабля, и кое-кто из пассажиров получил удар, увидев в иллюминаторе черноту, а кто-то и вовсе повредился в рассудке. История была забавная, но, вспоминая настоящего Проненко, Шилов не мог не думать и о том Проненко, из рая, наведенного чужаком, и ему становилось тошно.