Чужие края - [8]

Вокруг белого дома ее детства были широкие просторы: у крыльца росли цветы, и вымощенная плитами дорожка вела к квадратной беседке, увитой виноградными лозами, а под ее прохладной сенью стояли деревянные скамейки. Беседка была прямо напротив большой белой двери, распахнутой всегда, кроме зимы, на ней — медный молоток, и над карнизом затейливое стеклянное окно. Когда я там стояла, дверь была открыта и я разглядела широкий и длинный холл, за которым виднелась лужайка с клумбами вдоль забора, усаженными флоксами, а перед ними — яблоневый сад.

Слева и справа были комнаты. Я говорю о них потому, что задолго до того, как мы их увидели, мы в точности знали, как они выглядят, и они воплощали для нас Америку. С левой стороны от входа была гостиная — прохладная темная комната, с обставленной обтянутой конскими шкурами мебелью, с книжными полками и с прелестным красного дерева столом посредине. Там стояло еще пианино, а на нем лежали скрипка и флейта. На стенах висели гравюры и превосходные рисунки карандашом и чернилами, выполненные Германусом, один или два пейзажа, а над камином висел потемневший масляный портрет mynheer'a Штультинга. Пол от стены до стены был застлан цветистым ковром, и высокие стеклянные двери вели в сад.

Слева находилась комната, которая много лет подряд служила спальней Германусу с женой, но, когда я ее видела, она перешла к его старшему сыну Корнелиусу и невестке, а Германус, стройный старый джентльмен с утонченными манерами, с поразительно блестящей седой шевелюрой, жил в соседней комнате, примыкавшей к холлу, откуда, если открыть дверь, доносилось тиканье бесчисленных ручных и огромных старых настенных часов, которые Германус в это время чинил. По утрам он минута в минуту выходил из своей комнаты в восемь, хотя его домочадцы завтракали в семь. Когда я в первый раз увидела, как он выходит из комнаты, ему было уже восемьдесят семь, но одет он был с иголочки, держался очень прямо, и его нисколько не поредевшие волосы были тщательно зачесаны назад, открывая низкий, квадратный, совсем как у Керри, лоб. С вежливым, хотя и немного вызывающим «доброе утро», он прошествовал в столовую, находившуюся в конце холла и выходившую окнами с одной стороны в огород, а с другой — в сад. Это была холодная, просторная, длинная комната с прекрасной мебелью и овальным, отделанным искусной резьбой столом посредине.

Взглянув на этот стол, я поняла, почему Керри с таким восторгом ухватилась однажды за овальный стол в шанхайской лавке. За день до этого где-то был аукцион, объяснил немытый владелец лавки, и он купил этот стол у капитана корабля, англичанина, который сказал ему, что он был сделан английскими ремесленниками из завезенного из Индии тикового дерева. Капитан купил его в Англии и отвез на своем корабле домой, в Шанхай, но, когда его жена умерла, он распродал свои вещи; так этот стол попал в руки китайца и стоял в его пыльной лавке, изящный и полный достоинства, среди завалов ломаной ротанговой и бамбуковой мебели. Керри купила его за несколько долларов, отполировала и так привязалась к нему, что он сопровождал ее во всех ее переездах, хотя порою она жила в маленьких комнатах на верхнем этаже, в домиках, где лестницы были такими узкими, что стол приходилось поднимать на веревках и втискивать через окно, а пока он зависал над узкой китайской улицей, на ней замирало движение и удивленные рикши и владельцы тачек обращали к нему свои желтые лица… Но все годы, что я знала Керри, она сидела за этим столом, и, увидев подобный стол в столовой большого дома, я поняла, в чем тут дело. Просто она, чем могла мало-помалу старалась привязать нас к своей родной стране.

Широкая, черного дерева, с белыми перилами лестница этого дома вела к шести просторным спальням; первой справа была та, в которой спала Керри. Отсюда она смотрела на плоское, покрытое зеленым лесом пространство Литтл-Левелс, на отдаленные горы, на разбитый прямо под окнами цветник, на большой сахарный клен. Вдоль стен комнаты стояли глубокие шкафы — достаточно емкие, чтобы уместить кринолины, которые Керри носила девочкой, а под окном находился ящик для шляп, где хранились ее капоры, использовавшийся также как сиденье. В центре комнаты за расшитыми цветами муслиновыми занавесками стояла широкая, белая, прохладная кровать. На стенах, оклеенных обоями в россыпях едва заметных крошечных цветущих роз и бледно-зеленых тростниковых листьев, висели три картины — Мадонна, писанная тусклыми красками, которую Германус некогда купил во Франции, дагерротип матери Керри и гравюра, запечатлевшая пастуха, который ведет вечером своих овец по дороге, вьющейся между холмами. И в миссии висела в раме похожая картина — репродукция, вырезанная из журнала. А над могилой своих маленьких детей она вырезала слова пастуха: «Он прижмет своих ягнят к сердцу». И по многим другим намекам мы видели, что этот дом был всегда с нею на чужой земле.

Пол ее девичьей комнаты поверх свежей соломенной циновки покрывал розовый цветистый ковер. В глубоких проемах окон были сиденья, закрытые белыми занавесками на розовых петлях. Еще там стояли два стула, выкрашенных в белый цвет, качалка и стул с прямой, сделанной из планок спинкой и тростниковым сиденьем. И еще там были туалетный столик красного дерева и бюро, а над туалетным столиком висело овальное зеркало в резной, слегка позолоченной раме. А когда-то здесь стояла еще ваза с цветами, лежали открытая книга и незаконченное шитье. Это была неописуемо прекрасная комната, простая и чистая. Я рассказываю о ней очень подробно потому, что здесь Керри жила своей жизнью, здесь она спала, здесь ей снились сны.