Чужие деньги - [33]

— Василий Григорьевич, — тряс пострадавшего за плечо Турецкий, отказавшись от мысли делать ему искусственное дыхание по методу «рот в рот», — вставайте, с вами все в порядке. Да вставайте же! Вы монете объяснить, что здесь происходит?

— Я могу, — донесся со стороны двери равнодушный женский голос. За широкой спиной секретарши Ираиды Ивановны маячила мелкая пигалица в мини-юбке, с красивыми вьющимися волосами и несимпатичным, грубым пористым лицом. Впрочем, относительно несимпатичности Александр Борисович, возможно, погорячился: выражение отчаяния и злости, слитых в одно разрушительное чувство, не красит ни одно женское личико… — Вы из МУРа? А я Юлия Рейнград, главный бухгалтер этого богоугодного заведения. И если этот пакостник надумал из окна бросаться, то мне, наверно, остается только утопиться. Москва-река под окнами не протекает, пойду наполню раковину. Но сначала, уж извините, все расскажу.

— Что вы расскажете? — с явным интересом спросил Турецкий в то время, как секретарша, поеживаясь, со стекольным звоном закрыла окно.

Ираида Ивановна крутилась в кабинете, находя себе мелкие занятия, главное, чтобы вблизи от великих событий. Это был пик ее удовлетворенного любопытства, это был ее звездный час!

— Пойдемте, — предложила бухгалтер, — в моем компьютере все записано. Сколько стоили статуи, которые вы наверняка видели в вестибюле, сколько — люстра с висюльками. Сколько раз Василий Григорьевич ездил на Мальту, якобы по обмену опытом. Но это еще так, цветочки. А вот поселок на Клязьме, возведенный непонятно из каких денег, с нарушением санитарных требований, и счета в швейцарских банках — так это, извините, крупные ягодки. Если хотите, опишу, каких махинаций все это потребовало…

— Ты-то опишешь! — Неожиданное нападение главбуха воскресило Чернушкина быстрее, чем могла бы это сделать медицинская помощь, и он, позабыв про плохое физическое состояние, которое с успехом изображал, перешел из лежачего положения в сидячее. — Ягодки, говоришь? Развесистая клюква! Воровала, теперь пытаешься свалить на меня…

— На вас свалишь, Василь Григория! — Лицо Юлии Рейнград пошло пятнами, стало не просто некрасивым — отталкивающим, как у разъяренной базарной бабы. — В одном я только виновата: надо было сразу из «Росправа» уйти!

Что-то загрохотало в приемной, и дверной проем заполнили две могучие личности в белых халатах. Один из них тащил в вертикальном положении брезентовые сложенные носилки.

— «Скорую» вызывали? — спросил обладатель носилок, ошарашенно глядя на людей, ни один из которых, с его точки зрения, не являлся достаточно больным. Пожалуй, самым больным из собравшихся выглядел Турецкий, который сморщился так, словно надкусил гнилым зубом что-то кислое.

Его не волновали финансовые нарушения «Росправа». Конечно, их необходимо проверить, но Турецкий руку на отсечение дает, что ни одной нити, ведущей к смерти Зернова, там не обнаружится. Если верить бухгалтеру Рейнград, у Василия Чернушкина в последнее время было достаточно собственной головной боли, чтобы тратить время на месть главному редактору «Мира и страны», о котором он, по-видимому, давно забыл.

16

Печальный, потертый нелегким бытом, скромно одетый человек сидел на скамейке Екатерининского парка — своего излюбленного места отдыха. Человек давно обитал в районе новостроек, но родился и вырос он здесь, в одном из деревянных домишек, безжалостно снесенных во имя строительства спорткомплекса «Олимпийский». Сюда, в Екатерининский, тогда называвшийся парком ЦДСА, по аббревиатуре Центрального Дома Советской Армии, его возила гулять в коляске мама, здесь он с восторгом тянулся ручонками к плавающим в пруду уткам… Дома снесли, парк переименовали, утки улетели. Последнее из трех событий было лишено оттенка безнадежности: утки, обитающие на острове посреди пруда, всегда улетают на зиму, чтобы вернуться весной. Но увидит ли он их снова? Он ввязался в слишком опасное дело, чтобы надеяться дожить до весны. На дворе ноябрь, а для него даже перспектива дожить до нового года кажется проблематичной.

Фамилия человека была Феофанов. Но разве это имеет значение?

Раньше это имело значение. В те времена, легендарные, советские, когда был славен в КГБ другой Феофанов — его отец. Мать, легкомысленная хохотушка-блондинка, бросила их вскоре после рождения сына; мать не играет никакой роли. Отец — вот главное! Отец воспитал в сыне любовь к великой родине, поднявшей на одной шестой части суши красный флаг, защитнице слабых, противнице злобного капитала, который стремится уничтожить человечество, развязав ядерную войну. За это сражался отец, за это сражался дед, и он, когда подрастет, должен за это дело сражаться. Отец во все это беззаветно верил, а он, младший отпрыск древа Феофановых, возражал, спорил с ним… Дурак! Жизнь доказала, что отец даже несколько идеализировал капитализм: то, что настало в России, подменившей собой СССР, было гораздо хуже нарисованного им варианта. Страна, потерявшая свои лучшие, плодороднейшие территории, отодвинутая к вечной мерзлоте. Криминальный разгул. Изуродованный всеобщей безграмотностью и матом русский язык. Не в силах перенести крушения дела своей жизни, которая, получается, оказалась прожита напрасно, генерал Феофанов умер от инфаркта на пятнистом рваном белье поганой больницы, куда «скорая» отвезла его с сердечным приступом после телепередачи, посвященной размещению частей НАТО в странах СНГ. Сын не успел последний раз увидеть его в живых, чтобы попросить прощения за то, в чем так заблуждался.