Чужая весна - [13]

Отрекайся, душа, понемногу

От любви осязанья слепой

И готовься в большую дорогу,

Где лишь звезды и ветер пустой.

1937

1837

Шагами рыхлый снег измят.

За рощей — сумрачный закат.

Уж в вечность день отходит.

И на поляне черный рок

Рукою каменной курок

У пистолета взводит.

И дрогнул воздух. Снег с ветвей

Летит на плечи, в тень кудрей,

Скрывающих стихию.

В снег опускается рука,

Которой суждено: века

Благословлять Россию.

1937

Из дневника

I. «Как цедят воду сквозь песок и уголь…»

Как цедят воду сквозь песок и уголь,

Чтобы достичь прозрачности кристальной,

Так мне хотелось бы, сквозь долгий искус

Молчанья добровольного пройдя,

Сказать немногие слова однажды,

Очищенные от случайной мути,

О самом главном и неуловимом,

О самом трудном, тайном и простом.

Чего никак не выразить словами,

Что можно лишь почувствовать порою

Неясно брезжущим в душе просветом

И вдруг с внезапной силой ощутить

От шума сосен, от сырого ветра,

Качнувшего сухой бурьян шуршащий,

От потускневшего заката в небе,

Прорезанном лиловой, длинной тучей,

От вышедшей из облаков звезды…

Застынешь, вглядываясь, узнавая,

И молнией блеснет воспоминанье

О дивном знании первоначальном,

Забытом позже, искаженном, смытом

Волною повседневных мелочей,

Воспоминание о том, что небо

Дает земле, о смысле нашей жизни.

1937

II. «…На скалах, по дороге в М у нкснэс…»

…На скалах, по дороге в Мункснэс

В сырое, пасмурное воскресенье.

Ноябрьской оттепелью пахнул воздух

Листом лежачим, тающим болотом.

Шли волны по заливу серым стадом,

Шли люди под горою вереницей.

Кружилась чайка над волнами. Ветер

Шумел в кривых и коренастых соснах.

Набухшие с ветвей срывались капли

На талый снег… И было все похоже

На детскую игру, где нужно части

Затейливо-разрезанной картины

Сложить в одно, чтобы понять значенье.

Но не было ни смысла, ни разгадки.

И вдруг из близких окон ресторана

С тропическим названьем «Миссиссиппи»

Воззвал пророком громкоговоритель,

И вырвался на волю трубный ветер.

Скрипичный вихрь за ним поднялся к небу,

Поплыли медленно виолончели,

И музыка заполнила пространство —

Легла на море, небо охватила,

Прошла сквозь тучи и оттуда с ветром

Окрепшая летела вниз, на скалы.

И тусклый мир преобразился. Волны

И медленно взлетающая чайка,

И проходящие над морем тучи

Со свежею голубизной в прорывах —

Все обрело гармонию в движеньях,

Участвуя в симфонии единой,

Дыша одним дыханием согласным,

Сливаясь в цельный, неделимый образ,

И стало ясно: музыка — душа

И смысл, и оправданье мира.

1937

III. «…И снова Пятница страстная…»

…И снова Пятница страстная.

В весеннем небе год смыкает круг.

И главное не то, что было за год,

А то, что вновь стою у Плащаницы,

И в чаще свеч горит моя свеча.

Под скорбные и сладостные звуки,

Протяжное взыванье «Святый Боже»

Выходим из притвора. Осторожно

Спускаемся по каменным ступеням,

От сквозняка рукою прикрывая

Испуганное пламя жарких свеч,

И вот уж каблуки уходят мягко

В разрыхленную оттепелью землю,

И между черных лип, над фонарями

Прозрачно зеленеет небо. Тяжко

Срываются над нами с колокольни

Надтреснутые, редкие удары

Колоколов святого погребенья,

И Плащаница огибает церковь,

Плывя в дыму, в сиянии и в розах…

И этот запах ладана и роз,

Дымка от свеч и тающего снега,

Ожог ладони от свечи палящей,

Весенняя податливость земли,

И скорбный символ темной Плащаницы,

Над нами поднятой, и ясность неба,

И жалоба стихающего хора

Под приглушенный стон колоколов —

Все входит в душу светлою печалью.

Пройдут, забудутся, остынут чувства,

Изменит радость, притупится боль,

Но навсегда останется лишь это:

Весна и смерть. И память об утрате,

И чаемое воскресенье в духе.

Торжественность обряда векового.

То подлинное, что одно для всех.

1937

БУРЕЛОМ. Третья книга стихов (Хельсинки, 1947)

I. Листки календаря

Сосна

Шелест лыж по целине озерной,

Белизна и тишина.

На мысу пустынном тенью черной

Лермонтовская сосна.

В белом царстве, в снежном сне глубоком

Пальмы ли виденье? — Нет,

В строгом созерцанье одиноком

Ровный снежный свет.

Лишь в стихах столетних и доныне

Память о мечте жива,

О душе, тоскующей в пустыне,

О родной душе слова.

Но они звучат далеким звоном

В замкнутой пустынной тишине.

Реет редкий снег… Иду с поклоном

К одинокой северной сосне.

1938

Мы опаздываем

К.К.Г.

Сколько их на ветках трепетало

В свежей летней роще на ветру!

Сколько солнечных минут упало,

Кануло в их шелест, в их игру!

Снова час настал дорожным сборам,

Разлетелись листья октября,

Выметаются с бумажным сором

Смятые листки календаря.

Ускользает время, ускользает,

Все быстрее обгоняет нас.

Все острее холодом пронзает

Поздний, темный и пустынный час.

Мы опаздываем. Слышишь, слышишь,

С гулом пролетают поезда.

Жизнь не ждет. А боли не утишишь,

Не насытишь сердце никогда.

Сердцу не поможет заклинанье.

Каждый вымоленный счастья день

Обращается в воспоминанье,

В бездыханный снимок, тени тень.

Мы опаздываем без возврата,

Опоздавшим не догнать мечты.

Вдруг мелькнет испуганно-крылатой

Посреди вокзальной суеты?

Мы спешим в обманчивой погоне.

Опоздавшим нет пути назад.

Пуст вокзал. Лишь ветер на перроне,

Рельсы, ночь и лунный циферблат.

1938

Marche funèbre

Седой артист — пустынный путь скитаний

И груз венков лавровых и сухих  —

Под проливным дождем рукоплесканий

Садится за рояль. И зал затих.

Волной, вбегающею на преграду,