Чужая боль - [42]

Писатель — Анатолий Георгиевич — сердито ворочается, что-то досадно бурчит: он явно недоволен собой, снятыми кадрами, всем на свете. Временами морщится, как музыкант, услышавший фальшивую ноту, пофыркивает, даже поворачивается к экрану боком, словно не желая дальше смотреть, наконец нагибается к режиссеру, сидящему впереди, и тихо говорит:

— Мы не нашли чего-то главного.

Когда вдвоем с Анатолием Георгиевичем мы вышли из студии на Кировский проспект, моросил обычный для Ленинграда нудный дождь. Анатолий Георгиевич рывком поднял воротник пальто и долго шагал молча, не разбирая луж. Сейчас он походил на большого, нахохлившегося грифа.

— А вы знаете, — обратился он вдруг ко мне и пытливо поглядел своими живыми глазами, — я ведь тоже когда-то вором был…

Я с недоумением покосился на спутника: «Шутит, наверно, чудит». Но он усмехнулся, почему-то повеселел, тыльной стороной ладони молодцевато подтолкнув шляпу, открыл высокий лоб:

— Правда. Когда-нибудь расскажу.

Получасом позже мы сидели на квартире у Анатолия Георгиевича в его кабинете и вели неторопливый разговор.

Книжные шкафы, массивный диван, стол, уставленный вырезанными из кости и дерева фигурками — все это было хотя и старомодно, но вызывало ощущение покоя, обжитости, Из окна виднелся Грибоедовский канал в мелкой сетке дождя, и дождь делал еще уютнее комнату.

Я не раз бывал в гостях у Анатолия Георгиевича, любил слушать его густой, напористый бас, следить за неожиданным извивом неизбитой мысли.

— Анатолий Георгиевич, — не вытерпел я, — какие грехи юности вспомнили вы, когда только что шли мы по улице…

Он приподнял смоляную косматую бровь, словно прикидывая, хочется ли ему самому вспоминать о таком именно сейчас, и, видно решив, что хочется, сказал:

— Ну что ж, извольте…

Раскурил папиросу:

— Было это лет… сорок назад… в годы нэпа. Родители мои померли еще в голод, жил я у одинокой тетки, отцовой сестры, здесь, в Ленинграде. Но и она скоро умерла, оставив мне кое-что из вещей и комнату. Я в это время как раз закончил девятилетку и был один-одинешенек, ни одной родной души на всем белом свете.

И обуяла меня, здоровенного восемнадцатилетнего дурня, жажда приключений — неимоверных и таинственных. Решил я стать неуловимым похитителем: знаете, как в фильмах с гарри пилями и вильямами хартами! Эта чертовщина заполонила тогда наши экраны.

Но с чего начать! Обчистить ювелирный магазин нэпмана! Ну и что! Будет у меня горсть цветных камушков. Разве же дало в обогащении! Нет, надо придумать какую-то безумно смелую, сложнейшую комбинацию, готовить ее, может быть, месяцы и провести с блеском. Почему бы, скажем, не похитить знаменитое скифское золото из Эрмитажа! Закопать его и пусть ищут. Это поразит весь мир, поставит в тупик всех его сыщиков.

Я уже видел огромные заголовки в газетах: «Таинственный похититель!», «Кто он!».

А когда после шума и переполоха все отчаятся найти, письмом сообщить, где спрятано золото. И начать разработку новой, еще более дерзкой операции. Состязание в отваге, тонком расчете!

Себе я буду оставлять совсем немного презренного металла, ровно столько, сколько понадобится для очередной операции. А пока надо продать вещи покойной тетки.

Ежедневно, в 8 утра, я уходил «на работу», в 6 возвращался, и соседи по квартире нарадоваться не могли аккуратным, вежливым юношей, который, оставшись без опоры в жизни, был так благонравен.

Юноша же сей просиживал днями в… библиотеке Салтыкова-Щедрина за изучением найденных археологами вещей в Кульобском и Чертомлыцком могильниках, делал зарисовки всех этих гребней, ваз. Если бы вы знали, какого труда стоило ему раздобыть обмундирование младшего командира, необходимое для операции, вы бы даже прониклись к нему некоторым уважением. Но вот и это позади, и однажды в кабинет директора Эрмитажа вошел молоденький «командир», откозыряв, представился: приехал в отпуск с границы. Там у них организован кружок любителей древней русской истории. Особенно они увлекаются скифами.

— Ребята попросили меня; будешь, Серега, в музее, асе посмотри и потом расскажешь нам.

Директор был поражен историческими познаниями младшего командира. Тот свободно говорил о Боспорсном философе Сфере, об Ольвии, о наместнике Александра Македонского во Фракии — Запирионе, который с тридцатитысячным войском погиб в скифских степях, о племенах меотов и синдов, сарматском «царе» Гатале, монетах Скилура…

«Черт побери, ведь всего отделённый! Как же глубоко проникла культура в народную толщу», — И вконец умиленный директор предложил:

— Я сам поведу вас в зал скифской культуры!

В зале «пограничник» ходил как зачарованный, а к концу обхода застенчиво попросил:

— Разрешите мне прийти завтра еще раз и зарисовать кое-какие экспонаты. Ребятам это будет так приятно.

— Пожалуйста, вами завтра Арсентий Демьянович займется. — Директор Эрмитажа представил меня полненькому плешивому человечку в огромных выпуклых очках.

На следующий день, часов в 11, я был уже у заветных вещей с блокнотом в руках, куда старательно зарисовывал гребень из кургана Солоха: на золотом гребне два воина-скифа стаскивали с седла греческого всадника.