Чужая боль - [41]
На углу поравнялся с Маруней.
Тряхнув кудрями-колечками, она объясняет быстрым говорком:
— Меня Ольга Ивановна задержала, дала стихотворение выучить на октябрьский вечер.
— Ты где живешь! — спросил я, помахивая ранцем.
— На Дачном… А ты!
— Нам по дороге, — отвечаю я убежденно, хотя это вряд ли соответствует истине.
Был тот час осеннего заката, когда и небо, и деревья, и стекла окон пламенеют неярким багрянцем медленно угасающего дня, и первые тени ложатся на землю, и чуть ощутимая вечерняя свежесть овевает тело. Ковер из пожелтевших листьев шуршит под ногами. Так бы идти и идти без конца, идти рядом по улицам родного города… Но вот, увы, и Дачный переулок.
— Маруня, — прерывающимся от волнения голосом спрашиваю я, — ты кого-нибудь любишь!
Девочка подняла на меня голубые глаза, и лукавые искорки забегали в них. Носик еще больше вздернулся, когда она спросила:
— А что такое любовь!
— Ну, это, — запинаясь и краснея, стал я объяснять, — понимаешь… когда дружат… тайнами делятся…
— А ты кого-нибудь любишь! — недослушав, спросила Маруня и вдруг предложила весело: — Знаешь что! Давай сейчас напишем, кто кого любит, а потом бумажками обменяемся. Только ты мою записку не читай, пока я в калитку нашу не убегу. Наша калитка вон-вон через три дома. Ладно!
— Ладно, — с жаром соглашаюсь я. Достаю тетрадь, вырываю лист и, удобнее поставив ногу на ступеньку какого-то парадного, вывожу, придерживая сползающий с колена ранец, одно лишь трепетное слово: «Тебя».
Несколько раз сгибаю лист.
Маруня что-то еще старательно дописывает, присев недалеко на порог. Потом долго сворачивает свое письмо, мне показалось, глаза ее блеснули особенно ласково. Мы обменялись признаниями, и Маруня стремглав пустилась бежать к своему дому. Вот мелькнула последний раз голубая шапочка, хлопнула калитка… Волнуясь, надеясь, разворачиваю аккуратно свернутый листок. На нем нарисован (о, женское коварство!)… чертик. Только чертик и больше ничего.
После неудачного объяснения в любви, я боялся при встрече с Маруней поднять на нее глаза. А она звонко смеялась и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых вспыхивали то наивность, то лукавство.
Зимой наш класс затеял поставить пьесу о мальчике-коммунаре Фленго. Совершенно неожиданно у меня объявились артистические задатки, и Ольга Ивановна благосклонно сказала:
— Полагаю, роль Фленго ты осилишь…
Еще бы не осилить, когда во второй картине первого действия Маруня, исполнявшая роль матери Фленго, обнимала его, благословляя идти на баррикады! Еще бы не осилить!
В день спектакля мы собрались в городском Клубе «Маяк» часов за пять до начала представления: суетились, лихорадочно повторяли роли, натирали брови жженой пробкой… Когда зал стал наполняться зрителями (пришли учащиеся из других школ города), то и дело подбегали к щелке в занавесе, прильнув к ней, старались разыскать в зале знакомых и еще больше волновались.
Особенно опасались мы за Гавриленко. Он исполнял роль капрала-версальца. Вид у него, правда, был эффектный: треуголка делала Гавриленко еще выше, приклеенные усы как нельзя лучше шли ему, а шпага на боку внушительно побрякивала о пол. Но мы боялись, так ли, как надо, произнесет он свои немногие реплики. На репетициях капрал, к отчаянию Ольги Ивановны, басил со сцены и авторские ремарки:
— Капрал ходит вдоль баррикады, покручивая усы!
А однажды капрал произнес совсем загадочную фразу:
— Ха и еще раз ха! — и при этом устрашающе вытаращил глаза.
От волнений и ожидания я наконец так устал, что сел за кулисами на табуретку, откинувшись спиной на старые декорации, в беспорядке прислоненные к стене. Вспомнил, как сегодня, когда я гримировался, подошла Маруня, уже одетая в длинное, с бесчисленными сборками платье, сказала озабоченно:
— Лицо у тебя, Фленго, должно быть бледным, ведь ты в большой опасности!
При этом Маруня напудрила мой лоб, щеки и своими маленькими теплыми ладонями провела нежно несколько раз по вспыхнувшему лицу, растирая пудру.
Сидя на табуретке, я вдруг услышал какой-то подозрительный шепот позади себя за декорациями.
Вставать не хотелось, но когда шепот повторился, я заглянул за декорации и, как ужаленный, отпрянул назад. Маруню, мою Маруню нагло держал за талию капрал-версалец, а она, злодейка, закручивала ему усы стрелками. Не помню, когда поднялся занавес, как началась пьеса, чего хотела Ольга Ивановна, подталкивавшая меня на сцену. Знаю только, что я скорей дал бы тогда действительно застрелить себя на баррикаде, чем подойти к Маруне и, как того требовал ход пьесы, обнять ее.
Говорят, я играл с необыкновенным подъемом и особенно трагично произнес фразу:
— Я готов принять смерть!
В этом месте зал рукоплескал Фленго.
Скифское золото
В небольшом просмотровом зале Ленинградской киностудии мерно стрекочет аппарат. На экране юноша в кепчонке с коротким козырьком, почти натянутой на уши, лезет через окно в чужую квартиру.
В зале сидит несколько человек, ближе всех ко мне — автор сценария, хорошо известный в стране писатель. Край луча из киноаппарата освещает его грузную фигуру, полное с двойным подбородком лицо, глаза навыкате.
