Чукотскіе разсказы - [21]

Бѣлый медвѣдь не считается у чукчей особенно опаснымъ противникомъ, благодаря своей глупости и неповоротливости. Надѣясь на свою ловкость, Нуватъ безстрашно ринулся впередъ, держа копье на перевѣсъ. Но медвѣдь до конца проявилъ прежнюю трусость. Видя или, лучше сказать, слыша приближеніе охотника, такъ какъ его огромная голова на неповоротливой шеѣ была обращена совсѣмъ въ другую сторону, онъ вдругъ упалъ на колѣни и уткнулся головой въ снѣгъ. Нуватъ, добѣжавъ, ткнулъ его изо всей силы сзади. Желѣзное лезвіе скользнуло по бедру и глубоко вошло въ животъ. Медвѣдь издалъ громкій хрипящій звукъ, но не думалъ подняться на ноги. Молодой охотникъ вытащилъ копье и опять ткнулъ медвѣдя въ бокъ подъ лѣвую лопатку.

Все это потребовало такъ мало времени, что когда Коравія пріѣхалъ, все было кончено. Медвѣдь, правда, оказался очень живучъ; но его живучесть имѣла пассивный характеръ. Онъ барахтался на снѣгу, дрыгая всѣми четырьмя лапами, и ни за что не хотѣлъ издыхать. Собаки лаяли и рвались укусить эти движущіяся лапы. Вмѣсто того, чтобы удерживать собакъ, Коравія схватилъ ружье и выстрѣлилъ медвѣдю въ ухо.

— Вотъ тюленья душа! — говорилъ Нуватъ съ нѣкоторымъ разочарованіемъ. — Дважды ткнулъ, хоть бы огрызнулся.

Онъ казался выше и тоньше, какъ будто его тѣло сжалось и вытянулось отъ быстраго движенія. Мѣховой колпакъ висѣлъ у него на спинѣ, и обнаженная голова была вся опушена инеемъ и походила немного на шкуру его добычи. Но грудь его поднималась чуть-чуть выше обыкновеннаго. Собаки, напротивъ того, совсѣмъ запыхались и жадно грызли оледенѣлый снѣгъ.

— Хорошая шкура! — сказалъ Коравія. — Отецъ обрадуется. Прямо десять табаковъ (фунтовъ табаку).

— Повеземъ домой! — сказалъ Нуватъ. — Сѣти досмотримъ завтра. Надо править благодарственную тризну.

Они распороли брюхо медвѣдя, вывалили на снѣгъ внутренности, кромѣ сердца и печени, и вылили кровь. Потомъ соединенными усиліями взвалили медвѣжью тушу на нарту. Нуватъ опять взялъ копье.

— Ты поѣзжай напрямки! — сказалъ онъ. — А я сбѣгаю, загребу тюленей и спущу сѣти.

И онъ побѣжалъ къ сѣтямъ такъ легко, какъ будто весь день просидѣлъ на мѣстѣ и только теперь поднялся на ноги.

Вьюга совсѣмъ улеглась. Солнце, выглянувшее на минуту на горизонтѣ, опять закатилось; но небо еще сіяло мягкой и блѣдной синевой. Заструги блестѣли, какъ вымытыя. Черная стѣна каменнаго мыса широко поднималась на югѣ. Даже сѣдловина горнаго перевала за рубежомъ тундры чуть синѣла на краю небесъ.

Собаки Коравіи бѣжали крупной рысью, но онъ гикалъ и свисталъ, непрерывно понукая ихъ для того, чтобы доѣхать домой засвѣтло.

— У, гусь, гусь, гусь! — кричалъ онъ. — Олень, олень, олень! Пестрякъ, олени! Валипъ, олени! Дьяволъ, олени! О, домой, домой, домой!

Потомъ онъ вдругъ соскакивалъ и, схвативъ нарту за дугу, тащилъ ее изо всѣхъ силъ, помогая своей упряжкѣ; вскакивалъ лѣвой ногой на полозъ и, повиснувъ на дугѣ, отталкивался отъ земли правой ногой на всемъ бѣгу, перескакивалъ взадъ и впередъ черезъ нарту съ искусствомъ опытнаго жонглера, поддерживалъ ее на раскатахъ и поворотахъ; однимъ словомъ, проявлялъ полную мѣру той необычной дѣятельности, которая достается на долю каждому каюру, управляющему упряжкой въ двѣнадцать собакъ съ двадцатипудовымъ грузомъ на длинной, узкой и неустойчивой нартѣ, готовой каждую минуту опрокинуться на бокъ безъ поддержки человѣка.

VI.

Яякъ съ утра сталъ дѣятельно приготовляться къ отъѣзду. Онъ думалъ уѣхать на слѣдующее утро; но ему было необходимо тщательно осмотрѣть состояніе своей нарты и упряжки, прежде чѣмъ пуститься въ далекій путь по безлюдной пустынѣ. Онъ внимательно осмотрѣлъ одну за другой всѣхъ своихъ собакъ, изслѣдуя ихъ пахи, чтобы убѣдиться, что они не имѣютъ ссадинъ и достаточно защищены отъ мороза густою шерстью. Потомъ вынулъ изъ своей нарты двѣнадцать шлей и цѣлую кучу собачьихъ сапогъ, небольшихъ кожаныхъ мѣшечковъ, предназначенныхъ для надѣванія на собачьи ноги, когда ихъ подошвы протрутся до крови о шероховатую поверхность убоя. Эта обувь была прорвана во многихъ мѣстахъ, шлеи тоже нуждались въ починкѣ. Онъ принесъ ихъ въ шатеръ Уквуна и молча кинулъ по направленію къ Вельвунѣ. Онъ не забылъ вчерашней обиды и отъ женщинъ Кителькута не хотѣлъ принимать больше услугъ. Осмотрѣвъ упряжь, онъ втащилъ свою нарту въ задній шатеръ и принялся изслѣдовать вязки[50] и перевязывать темляки[51], расхлябавшіеся отъ многочисленныхъ спусковъ и подъемовъ предыдущей дороги. Приведя въ порядокъ нарту, онъ навойдалъ полозья и вытащилъ ее на дворъ, чтобы зарыть въ сугробѣ. Ему было такъ противно снова заговорить съ Кителькутомъ о своихъ торговыхъ дѣлахъ, что онъ инстинктивно откладывалъ это объясненіе какъ можно дальше. Поэтому онъ принесъ съ подгорья длинный и прямой обрубокъ сосны и сталъ вырубать изъ него полозья. Уквунъ нашелъ это дерево среди сплавного приморскаго лѣса, который изъ году въ годъ накапливался на крайней стрѣлкѣ мыса, и припасъ его въ подарокъ Яяку, такъ какъ на Чаунѣ не было подходящаго лѣса на полозья. Зато Яякъ привезъ своему двоюродному брату пыжиковъ на кукашку и черныхъ камусовъ