Чукотскіе разсказы - [22]
Расколовъ дерево пополамъ, Яякъ сталъ обтесывать станъ полозьевъ, желая уменьшить ихъ вѣсъ для перевозки на Чаунъ. Онъ такъ тянулъ эту работу, что, когда отложилъ въ сторону гатку[53], солнце склонялось къ вечеру. Медлить дольше было невозможно, такъ или иначе слѣдовало покончить съ торгомъ. Закатъ уже наступалъ, а рано утромъ онъ думалъ уѣзжать. Онъ еще разъ сходилъ къ собакамъ, какъ будто для того, чтобы набраться бодрости отъ лицезрѣнія своего любимаго Бѣлонога, и потомъ немедленно прошелъ къ переднему шатру.
Кителькутъ сидѣлъ передъ входомъ и тоже тесалъ что-то гаткой.
— Ну, гдѣ у тебя? — сказалъ Яякъ, насупившись и не глядя на старика. — Сколько чего хочешь дать, такъ давай!
— Ты самъ знаешь, сколько, — тотчасъ же отвѣтилъ Кителькутъ. — Возьмешь, такъ дамъ.
Они уже нѣсколько разъ пробовали договариваться о торгѣ. Яякъ привезъ на промѣнъ около двухсотъ телячьихъ шкурокъ и, кромѣ того, пятьдесятъ большихъ шкуръ. Прежде всего ему нужно было желѣзо: два небольшихъ котла, два топора и два большихъ ножа. Старикъ предлагалъ ему за его шкуры, кромѣ желѣзныхъ издѣлій, еще десять кирпичей чаю и двадцать папушъ табаку. Собственно говоря, такія условія не были особенно обидны. Весь вопросъ былъ въ табакѣ. Вмѣсто большихъ папушъ, такъ называемыхъ «сумныхъ неломанныхъ», т. е. сохранившихъ неприкосновенность первоначальной связки, у старика были весьма сомнительныя мелкія папушки, изъ которыхъ чья-то коварная рука болѣе или менѣе искусно убавила около трети первоначальнаго количества. На нихъ-то и намекалъ Яякъ, когда минувшимъ вечеромъ упрекалъ Кителькута въ томъ, что онъ изъ одной папуши норовитъ сдѣлать двѣ.
— Давай! — сказалъ Яякъ неохотно.
Старикъ ушелъ внутрь шатра и черезъ минуту вынесъ всѣ товары, перечисленные выше. Онъ, очевидно, приготовилъ ихъ заранѣе. Онъ былъ увѣренъ, что Яякъ въ концѣ концовъ согласится на его условія, и хотѣлъ, чтобы совершеніе сдѣлки прошло какъ можно скорѣе. Чаунецъ взялъ котлы и сталъ ихъ разсматривать и ощупывать крѣпость стѣнокъ и дна; потомъ снялъ съ пояса свой маленькій, совершенно источенный ножикъ и сталъ пробовать достоинство ножей и топоровъ.
Собственно говоря, въ этомъ не было никакой нужды. Онъ уже нѣсколько разъ тщательно изслѣдовалъ эти издѣлія и признавалъ ихъ качество довольно удовлетворительнымъ. Большіе блестящіе ножи якутской работы, въ кожаныхъ ножнахъ, пестро изукрашенныхъ бѣлой и желтой жестью, ему положительно нравились. Даже и теперь онъ вдругъ почувствовалъ искушеніе надѣть одинъ изъ ножей себѣ на поясъ вмѣсто своего стараго ножа, но удержался и угрюмо переложилъ кучку желѣзныхъ издѣлій на свою сторону. За желѣзомъ послѣдовали чайные кирпичи; но и противъ нихъ онъ ничего не могъ сказать. Теперь дошла очередь до табаку. Онъ принялъ отъ старика кожаную сумку, зашитую тонкимъ ремешкомъ по устью, и долго ощупывалъ ее со всѣхъ сторонъ и взвѣшивалъ на рукахъ, какъ будто не рѣшаясь заглянуть внутрь. Табаку рѣшительно было мало. Въ умѣ его опять промелькнулъ разсчетъ, что если изъ такой малой сумки раздать родственникамъ и друзьямъ, то на его долю ничего не останется. Наконецъ, онъ съ рѣшительнымъ видомъ развязалъ ремень и, порывшись, вытащилъ одну папушку изъ тѣхъ, которыя лежали на днѣ. Мелкая табачная пыль, поднявшаяся со дна, заставила его чихнуть.
— О и табакъ! — сказалъ Кителькутъ. — Чисто сахаръ!..
Этимъ сравненіемъ, часто употребляемымъ на сѣверѣ, онъ хотѣлъ выразить, что его табакъ въ своемъ родѣ такъ же вкусенъ, какъ сахаръ. Отъ своихъ русскихъ друзей старикъ научился показывать товаръ лицомъ.
Яякъ ничего не отвѣтилъ. Онъ съ мрачнымъ лицомъ разсматривалъ папушу, которую держалъ въ рукѣ. Какъ на грѣхъ, ему попалась чуть ли не самая дрянная во всей сумѣ, какая-то короткая, сиротливаго вида папушка, обдерганная и обкромсанная со всѣхъ сторонъ и неестественно раздутая посрединѣ. Корешки листьевъ были перевязаны ниткой, ссученной изъ оленьихъ жилъ, конечно, весьма недавняго происхожденія. Яякъ отвязалъ нитку и бросилъ въ сторону, потомъ развернулъ папушу. Раздутость объяснилась очень просто: въ середину папуши былъ затиснутъ пучекъ табачныхъ кореньевъ, почти совершенно негодныхъ для куренія. Яякъ вытащилъ коренья, положилъ ихъ на ладонь, пристально поглядѣлъ на нихъ, и вдругъ его нижняя челюсть затряслась.
— Еще скажутъ, что я самъ… — проговорилъ онъ, всхлипывая, какъ огромный ребенокъ. — Будутъ говорить на Чаунѣ, что листья я самъ выкурилъ, а коренья привезъ друзьямъ…
При видѣ этихъ слезъ даже Кителькутъ почувствовалъ смущеніе.
— Это не я! — счелъ нужнымъ оправдаться онъ. — Это русскіе сдѣлали… Мои руки не ломали папушъ.
Но Яякъ уже не плакалъ.
— Развѣ ты безъ глазъ? — гнѣвно спросилъ онъ.
— Я былъ пьянъ, — сказалъ старикъ почти кроткимъ тономъ.
Воспоминаніе о водкѣ окончательно вывело Яяка изъ себя. Онъ вдругъ швырнулъ табакъ на землю съ такой силой, что листья разлетѣлись во всѣ стороны.
— Не надо! — заревѣлъ онъ во все горло. — Бездѣльникъ! Отдай назадъ мои шкуры!
По обычаю, немедленно по пріѣздѣ, онъ сдалъ свои шкуры старику на храненіе, и теперь онѣ лежали въ мѣшкахъ въ общемъ хранилищѣ Кителькута сзади полога.
