Чукотскіе разсказы - [11]
— Бѣлоногъ! Бѣлоногъ! — настойчиво кликалъ онъ.
Собака подняла голову, но не встала.
— Ухъ! — вздохнулъ хозяинъ. — Что, зябнешь, дружокъ? — спросилъ онъ у своей собаки такъ нѣжно, какъ никогда не разговаривалъ съ людьми. Бѣлоногъ вильнулъ хвостомъ, очевидно, въ знакъ утвержденія.
— Станешь ѣсть, Бѣлоногъ? — продолжалъ Яякъ, какъ будто собака дѣйствительно понимала его рѣчь.
Бѣлоногъ опять вильнулъ хвостомъ. Яякъ положилъ передъ его мордой большой кусокъ желтаго тюленьяго жира.
— Ѣшь, ѣшь, Бѣлоногъ! — понукалъ онъ собаку.
Но Бѣлоногъ лѣниво протянулъ носъ, понюхалъ жиръ и опять убралъ голову. Яякъ опустился на одно колѣно, вытащилъ ножъ изъ-за пояса и сталъ крошить жиръ на мелкіе куски. Потомъ онъ сталъ кормить собаку изъ рукъ, почти насильно суя ей куски въ ротъ. Бѣлоногъ ѣлъ неохотно, очевидно, только для того, чтобы сдѣлать удовольствіе хозяину, однако съѣлъ весь жиръ. Но на мерзлое мясо онъ отказался даже смотрѣть. Зубы его были плохи, и онъ совсѣмъ не хотѣлъ мучиться надъ окаменѣлымъ кускомъ въ такую стужу. Другія собаки съ трескомъ перегрызали оледенѣлыя волокна моржатины. Многія, впрочемъ, скоро утомились этимъ неблагодарнымъ трудомъ и, подобравъ остатки своей доли подъ себя, снова улеглись на снѣгу, въ ожиданіи болѣе благопріятнаго времени для ѣды. Яякъ постоялъ, посмотрѣлъ и отошелъ въ сторону.
Старанія Коравіи накормить своихъ собакъ дали еще меньшій успѣхъ. Жиръ ѣли почти всѣ собаки, но лежавшія въ наружномъ ряду поголовно отказались отъ мерзлаго мяса, и Коравія убралъ его обратно въ мѣшокъ. Въ снѣгу около собакъ было и безъ того закопано много кусковъ, и онъ не хотѣлъ безъ пользы бросать кормъ. Собаки Уквуна были тутъ же, и Коравія накормилъ ихъ наравнѣ съ собаками своего нареченнаго тестя.
Упряжный песъ.
Двѣ или три собаки отказались отъ всякой ѣды, несмотря на увѣщанія хозяина; Коравія стоялъ надъ ними, не зная, что дѣлать.
— Уснутъ! — пробормоталъ онъ, сомнительно качая головой. — Непремѣнно уснутъ!
— Пойдемъ! — сказалъ Яякъ нетерпѣливо. — Уснутъ, такъ не пробудишь!
Ему было холодно стоять.
— А тебя кто звалъ? — огрызнулся Коравія. — Могъ бы я и одинъ накормить собакъ!
Однако, онъ взвалилъ на плечо полуопустѣвшій мѣшокъ и пустился въ обратный путь по сугробамъ и застругамъ. Яякъ опять шелъ сзади на привязи. Ему стало такъ холодно, что весь гнѣвъ его остылъ. Теперь онъ склоненъ былъ относиться къ молодому человѣку съ большимъ уваженіемъ, чѣмъ прежде.
— Видишь, какъ претъ! — невольно говорилъ онъ себѣ, чувствуя нетерпѣливое подергиваніе ремня. — Или онъ видитъ въ этой темнотѣ?..
Въ пологу, послѣ ухода Яяка, воцарилось полное молчаніе. Оставшимся рѣшительно не о чемъ было разговаривать. Нуватъ вытянулся свободнѣе на опустѣвшемъ мѣстѣ и, казалось, заснулъ. Даже Кителькутъ задремалъ въ ожиданіи чая. Дѣтямъ тоже надоѣло заниматься выдѣлываніемъ фигуръ на плетенкѣ, и они стали пріискивать новый предметъ для развлеченія.
— Бабушка! — вдругъ обратилась къ Анекѣ дѣвочка, — разскажи сказку.
У керецкой старухи никогда не было дѣтей; однако, съ дѣтьми она умѣла ладить гораздо лучше, чѣмъ со взрослыми. По части сказокъ она представляла неисчерпаемый кладезь. Она подобрала ихъ во время своихъ непрерывныхъ скитаній по приморскимъ поселкамъ и оленьимъ стойбищамъ. Память ея впитывала, какъ губка, каждый разсказъ, услышанный однажды, и сохраняла его на вѣчныя времена, не теряя ни одного слова. Она разсказывала ихъ охотно по первому приглашенію и могла разсказывать цѣлыя сутки сряду, не утомляясь, не останавливаясь и искусно сплетая конецъ одной сказки съ началомъ другой, такъ что слушателю трудно было различить спайку.
— О чемъ разскажу? — тотчасъ же отвѣтила она, обращая свое сморщенное лицо къ дѣтямъ.
Она говорила совершенно правильнымъ чукотскимъ языкомъ, но въ произношеніи ея былъ слышенъ своеобразный скрипучій акцентъ. «Каркаетъ, какъ кукша!»[24] — говорили о ней чукчанки по этому поводу.
Дѣвочка задумалась. Въ это время новый порывъ вѣтра промчалася надъ шатромъ съ такой силой, что чуть не сорвалъ одного изъ пятниковъ.
— Разскажи о вѣтрѣ! — сказала дѣвочка.
— О вѣтрѣ? — переспросила Анека. — Хорошо. Ну, слушайте! — Было селеніе на морѣ, — начала она. — Жилъ человѣкъ съ женой и братомъ. Вѣтеръ такъ и дуетъ, не переставая. Отъ метели не видно рукъ. Голодаютъ. Давно съѣли всѣ шкуры, изгрызли ремни. Совсѣмъ высохли, хотятъ умереть.
— Ухъ! — вздохнула дѣвочка. — Хотятъ умереть.
Въ качествѣ главной слушательницы, она была обязана время отъ времени давать старухѣ сочувственные отклики.
— Холостой братъ говоритъ женатому: — Пойдемъ, поищемъ въ пустынѣ. Что же мы можемъ высидѣть дома?
— Правда! — сказала дѣвочка.
— Да вѣдь вьюга, — говоритъ другой. — Какъ пойдемъ? — Все равно, не для жизни — для смерти пойдемъ! — Связались ремнями по плечамъ и поясницѣ, пошли. Вѣтеръ дуетъ. Темно, ночная темнота. Идутъ ощупью.
— Идутъ, идутъ, идутъ! — продолжала Анека протяжнымъ голосомъ.
— Да, идутъ, идутъ! — откликнулись дѣти уже вдвоемъ.
— Идутъ!! Въ темнотѣ наткнулись на что-то. Стали щупать: — желѣзо. Обошли кругомъ: — кругло, гладко, словно яйцо. Желѣзный домъ. Ищутъ кругомъ: нигдѣ нѣтъ входа, глухія стѣны…
