Чукотскіе разсказы - [13]

— У васъ зачѣмъ два языка во рту? Развѣ не можете говорить, какъ люди, что должны каркать по-вороньему?

— Она говоритъ, — объяснилъ Яякъ, который тоже понималъ по-керецки, — что вы даете имъ мало жиру, а онъ унимаетъ ее.

Несмотря на свое миролюбивое настроеніе, онъ не хотѣлъ пропустить случая кольнуть Кителькута его скупостью по отношенію къ сосѣдямъ.

Лицо Кителькута покраснѣло, и въ глазахъ его вспыхнулъ гнѣвный огонь.

— Я вѣдь говорилъ, — грозно обратился онъ къ женѣ, — чтобы ровно дѣлить мясо. Ты зачѣмъ не слушаешь?

Рынтына нисколько не смутилась. Она знала, что гнѣвъ старика втайнѣ направленъ противъ сосѣдей, а не противъ нея.

— У нея три рта, а у меня восемь, — возразила она, — и дѣти, и собаки, и гости. Или я стану гостей кормить безъ жиру? Несытые глаза! — обратилась она къ Анекѣ. — Я развѣ хожу считать куски за твоимъ обѣдомъ?

Ссора готова была вспыхнуть, но Яякъ удержалъ Анеку. Онъ издавна имѣлъ на нее какое-то странное вліяніе, и она боялась его гораздо больше, чѣмъ Кителькута, не говоря уже о ея собственномъ мужѣ. Уквунъ въ своихъ непрерывныхъ скитаніяхъ доходилъ и до Чауна и прожилъ когда-то двѣ или три зимы на стойбищѣ своего оленнаго родственника. Можетъ быть, Анека, именно въ то время, имѣла случай ближе узнать характеръ Яяка, и онъ казался ей не совсѣмъ безопаснымъ для противорѣчія, или просто его огромная фигура подавляла ее. Какъ бы то ни было, она ничего не отвѣтила на упрекъ хозяйки, и трапеза продолжалась въ угрюмомъ молчаніи. Янта и Вельвуна такъ и не входили въ пологъ и только просовывали новые и новые запасы.

Когда закуска была окончена, хозяйка тѣмъ же порядкомъ выставила лотки въ наружное отдѣленіе и, приподнявъ лампу, вытащила изъ-подъ ея подставки невзрачный деревянный ящикъ, служившій хранилищемъ для чайной посуды. Женщины въ наружномъ шатрѣ въ это время торопливо очищали и облизывали корыта. Это была ихъ доля ѣды. Вычистивъ корыта, онѣ съ усиліемъ подтащили и продвинули въ пологъ огромные черные чайники съ кипяткомъ и круто завареннымъ кирпичнымъ чаемъ. Въ пологѣ стало жарко, какъ въ печи. Бѣлый паръ, валившій клубомъ изъ-подъ мѣдныхъ крышекъ, не находя себѣ выхода, скапливался подъ невысокимъ потолкомъ. Свѣтъ лампы какъ будто потускнѣлъ. Люди, сидѣвшіе въ пологу, раздѣлись до послѣдней возможности; всѣ лица и спины лоснились отъ пота. Если бы не чашки съ горячей красной жидкостью, которую они неутомимо похлебывали, оттопыривъ губы и стараясь не пролить ни капли на шкуры, прикрывавшія имъ колѣни, можно было бы подумать, что они собирались сюда для того, чтобы принять паровую ванну. Только Нуватъ лежалъ неподвижно у стѣны, не снимая мѣховой одежды и не чувствуя духоты.

Вьюга на дворѣ гудѣла попрежнему. Взявъ въ руки десятую чашку и собираясь отхлебнуть изъ нея, Яякъ вернулся къ своей первоначальной идеѣ.

— Вы, кто-нибудь, — сказалъ онъ, — постучите въ бубенъ, уймите вѣтеръ!

— А можетъ, ты самъ попробуешь! — сказалъ Уквунъ. — Мы незнающіе.

— Земля не моя, вѣтеръ чужой… Какъ стану унимать? — возразилъ Яякъ. — Какъ — вы незнающіе? Въ такой старости… Попробуйте, по крайней мѣрѣ!

— Хорошо! — согласился Уквунъ. — Пускай! Можно и попробовать… Послѣ ужина! — назначилъ онъ, подумавъ.

Шаманство у чукчей, строго говоря, не составляетъ привилегіи особыхъ лицъ. Каждая семья имѣетъ свой бубенъ, и упражненіе на немъ составляетъ не только право, но и обязанность всѣхъ ея взрослыхъ членовъ и даже дѣтей. Помимо обычныхъ годовыхъ праздниковъ осенью и весной, гдѣ шаманство играетъ наиболѣе выдающуюся роль, въ обыденной жизни каждая чукотская семья прибѣгаетъ къ волхвованію по самымъ разнообразнымъ поводамъ. Нужно ли обезпечить успѣхъ для поѣздки на ярмарку, предугадать результатъ промысла, выбрать мѣсто заметыванія сѣтей, — звонко обтянутый бубенъ, жженіе оленьей лопатки, камень, подвѣшенный на посохѣ, и т. п. виды колдовства немедленно пускаются въ ходъ. Послѣ каждой удачной охоты непремѣнно устраивается шаманское празднество, родъ тризны или служеніе духу убитой добычи, съ особенными традиціонными обрядами.

Ужинъ появился вскорѣ послѣ чая и состоялъ изъ груды тюленьяго и моржоваго мяса, нарѣзаннаго кусками и сваленнаго въ длинное деревянное корыто. Онъ отличался отъ ужина, недавно предложеннаго собакамъ, только тѣмъ, что мясо на короткое время было опущено въ кипящую воду, гдѣ наружныя части обварились и пріобрѣли весьма непривлекательный темнобурый цвѣтъ и ослизлый видъ, а внутри осталась сырая темнокрасная мякоть. Чашка съ ворванью опять стояла на самомъ видномъ мѣстѣ, и ѣда исчезала такъ быстро, какъ будто до этого цѣлый день никто не съѣлъ ни куска.

— Гдѣ же переночуемъ? — спросилъ послѣ ужина Уквунъ, вытирая губы грязнымъ комочкомъ сухой травы, замѣнявшей салфетку. — Пойдемъ въ мой шатеръ!

Въ его шатрѣ было темно и холодно, и, несмотря на всю любовь къ собственнымъ домашнимъ пенатамъ, онъ былъ не прочь заночевать у Кителькута; но Кителькутъ еще не сказалъ ни одного слова, и ему не приходилось распоряжаться въ чужомъ жилищѣ. Кителькутъ, впрочемъ, и не думалъ останавливать ихъ.

— Пусть у тебя! — напротивъ, подтвердилъ онъ. — Видишь, Нуватъ спать хочетъ. — И онъ указалъ рукой на своего сына, который лежалъ въ прежней позѣ, отказавшись и отъ ужина.