Чукотан - [23]

Про перстень паренек сказал: в музее – безвреден, а вот тем, кто его на палец напяливал, много горя принес. Рассказал еще, что прадед его, родившийся в 1910 году, знал и Берзиня, и Мандрикова, с чьего пальца, откопав труп в вечной мерзлоте, в 1963 году перстень и сняли. Прадед был наивным, доверчивым, помогал обоим ревкомовским. Правда, через много лет история с ревкомовскими и одной из их спутниц чуть для него не закончилась арестом. В 38 году прадеда вызвал начальник погранотряда, не стыдил, не корил, просто сказал:

– Знаю все про тебя, Выкван Иванович. И про красавицу твою невозможную, и про то, что называла она тебя Чукотан, и что отвез ты ее на Уэлен, где она куда-то пропала, тоже знаю, доложили. Только я тебе верю. Ты наш, советский человек. Не мог ты быть в двадцатом году пособником белобандитов, даже по возрасту не мог! И до Америки тебе дела, как мне до марсиан. А все ж таки надо тебе скрыться. Иначе припрут – и в лагерь. Или лучше… Переведем-ка мы тебя в Среднюю Азию. В тамошний один погранотряд…

Про Чукотана и впрямь забыли. Жалобе какого-то Э-кина ходу не дали. И служил прадед в жарких местах, а потом ушел на Великую войну и вернулся с нее увешанный медалями, хоть и без руки.

Девчонка паренька почти не слушала, потому что пугал ее не однорукий прадед, а едва уловимый метельный голос:

– Зяб…лл… Зяблл… ух…

Сгоревший, сработанный дух – как тот керосиновый выхлоп, как сизый газок тарахтящего байка – взлетел в метельный час над Анадырем!..

Бывший пост Ново-Мариинск теперь куда как чище, местами веселей. Давным-давно никого на льду Казачки не расстреливают, давно не пугают друг друга земляным китом, выбирающимся на поверхность из вечной мерзлоты во времена мятежей-смут, грубо и страшно переступающим шестью бронированными лапами.

От этой «нерасстрельности», от этой сдержанной красоты дух Зяблух раздраженно передергивает громадными плечами. Медвежья морда его наливается сизо-серой призрачной кровью. Он летит от Верблюжьей сопки и сразу двумя ветрами поворачивает к памятнику первым ревкомовцам. И у его подножия, урча, как пес, стихает. Потому что чует: его бесконечное существование, его беспрерывное шатание «меж двор» можно преодолеть только одним – слиянием с кем-то живым! И лучше всего слиться с Еленой небесной, которую он променял на любовь к революции, от простоватости души послал переговорщицей, которую могли, а может, и должны были тут же кончить…

Длится и никак не закончится март 2017-го. И от такой досадной недоконченности природной и человеческой истории вокруг памятника первым ревкомовцам начинается дикая круговерть! Дух Зяблух пытается войти в себя каменного. Опять и снова хочет стать подручным машиниста на крейсере «Олег», а потом председателем ревкома Безруковым-Мандриковым… Но ему это не удается, опять и снова рассекается он метельным телом о постамент, и рычит, и воет нечленораздельно, и сорит звуками, в которых иногда слышатсяи слова человеческие вроде таких: «не бандит… ревлюцнэр… кооп-матрос».

И паренек с девушкой, укрывшиеся от бурана за памятником, этой метельной речи верят.

Длится март 2017-го, длится и никак не перетечет в апрель. И от этой дикой зимы, от этой ворчащей метели появляются то там, то здесь малые снежные смерчи. Но только все они просто ничто, когда рядом появляется дух Зяблух!

Видом Зяблух огромен и дик, как полукилометровый сгусток пурги, отслоившийся от основного метельного тела. Короткомордый и горбатый, как пещерный медведь, но не бурый, а сизо-серый, громко клацает он ледяными когтями-ресницами. Когти – ресницы верхние, когти – ресницы нижние! Он – человек-пурга. Он – надувной, раскинувшийся метельным телом на сотни метров человек-медведь! Он устал и неслыханно одинок. Другие низкие и высокие духи, витающие над Чукоткой, резко пикирующие вниз и в сторону при виде церкви или поклонного креста, его к себе и на пушечный выстрел не подпускают.

– Елюся! Не я тебя сдал, – уже совсем по-современному ворчит он. – Это перстень… Он меня сгубил, сделал предателем, вероломцем. Или, верней, рабом! Я беглый раб, прячущий ключи и отмычки за пазухой, я хожу в музей, где лежит перстень, я пытаюсь его украсть, спрятать во рту, вынести, утопить в Казачке… Но все никак!

Правда, тут уже схожий с короткомордым метельным медведем низкий дух чует: он сам себе врет! И переходит с одного звука на другой, и метельно рычит, и спрашивает себя:

– Заччем? Заччем было все, что прошло?

Он бормочет про расстрелы и глубокие лунки в снегу, полные крови, кричит про крики и надругательства. Спрашивает, зачем был Колчак, «железная рукавица», и неуживчивый красный ревком? Чтобы сдвинуть снега вниз к югу? Чтобы накрыть небесным куполом природный парк, Арктическую Берингию?

И еще он бормочет:

– Север и революция не противоположные ли понятия? Революция – это юг! Дырявые красные колпаки, ветер в пустых маковых головках и в человечьих головах…Тс-шшш – шуршит мак в сухой головке! Тс-шшш – шипит и вопит слабый человечий мозг… И льются по южным окраинам реки вина, а вино напоминает кровь, и потому там, на юге, настоящая кровь никого уже не пугает... То ль дело кровь на снегу, на зеленоватом льду…Ужас, жуд