Чудские копи - [57]

– Кыргызы никаких заклятий не боятся, – отвечает Алтын. – И потому все здешние курганы давно раскопали и все, что нашли, себе взяли. После кыргызов из-за Рапеев еще люди не раз приходили и тоже курганы грабили.

Сказано это было при ушкуйниках, что надзирали за пленником, и они виду не подали, но ватажники еще пуще зароптали, мол, идем невесть куда и зачем, как в былине про Соловья Булаву. Нету в курганах добычи! Лучше пойти да ордынцев пограбить!

Опрята и сам обескуражился, однако веры не утратил и увещевать товарищей не стал, ибо словом уж было их не пронять, а только запахом и видом добычи. Велел он сниматься со становища и далее встречь солнцу повел ватагу.

И вот к исходу месяца лютого, когда метели упрятали не только курганы, но и русла рек, пересекли они Обь и пришли на заветную Томь. Сбежавший вожатый Орсенька говорил, по каким приметам можно сию реку признать, да ведь бывал он в этих краях летом, а зимою все его заметки снегом занесло, и берега пустынные, ни селений тебе, ни проезжих, ни прохожих. Только звери сохатые в ивняках бродят да синицы тенькают, чуя приближение весны. Поскольку же Томь бежала подо льдом в сторону полунощную, то велел он ехать супротив течения, в верховье. К концу пути много лошадей пало, оставшиеся истощали настолько, что едва сани с поклажей тянули, и ушкуйники все более пешими по следу брели. Приглядел воевода удобное лесное место, велел временный стан ставить, сам же выбрал коней посвежее и вкупе с лазутчиками далее руслом поехал. И все береговые утесы, что попадались на пути, самолично озирал, ибо клад слепого ушкуйника, что доживал свои дни в хоромах Анисия, был спрятан близ писаной чудью, скалы, при впадении невеликой речки.

Несколько дней так ехал и утесов много видел, но то не писаные они, то приток с другой стороны впадает. Наконец отыскал нужное место, где все сходится: на утесе чудские знаки оставлены в ветхие времена, сам берег бором сосновым покрыт и рядом речка. Послал лазутчиков за ватагой, сам же забрался на уступ и разжег большой костер, дабы землю отогреть. Сидит возле огня и думает, мол, ежели нет здесь клада, знать, это не Томь-река, не чудская заповедная земля, то настоящей ему и не видать, ибо не достанет ушкуйникам терпения далее брести по сей холодной и снежной стране. И ждет его суд братский и казнь лютая – вымотают кишки и под лед пустят...

Пришла ватага к писаному утесу, глядит яро, изпод бровей, однако молчит покуда.

– Копайте! – сказал им Опрята и сам на лед спустился.

Несколько ушкуйников залезли на уступ, сдвинули кострище и взялись за заступы. Ватага сгрудилась под самой скалой, затаила дыхание, а у воеводы в ушах голос хозяина горы Урала будто кишки выматывает:

– И быть тому, яко солгал! И быть тому, яко солгал!..

Четверти часа не минуло, извлекли они из ямы полуистлевший кожаный мешок, да тяжкий, разорвался он, и посыпались на головы ушкуйников золотые личины. От неожиданности толпа расступилась, и согнутые в кольца посохи серебряные, павши на снег, покатились...

Здесь, над писаным утесом, и встала станом ватага – половодья дожидаться и ушкуи ладить, Феофил крест на горе утвердил. Вдохновились ушкуйники, позрев на чудское золото, но сам Опрята в раздумьях пребывал. Он клад в ватажную казну взял и однажды испытать вздумал, верно ли, что чудские погребальные причиндалы тайной, колдовской силою обладают. Личину на лицо наложил, посох взял, но и шагу сделать не сумел, поскольку ноги будто сковало, помертвели члены и в голове затуманилось. Тут к нему в юрту вошел Феофил и отшатнулся, словно перед ожившим чудским мертвецом, и потом говорит, мол, ты почто вырядился эдак? То есть узрел его, хотя Анисий сказывал, человек невидимым делается.

– Ударь меня, – тогда попросил воевода.

Первушу Скорняка уговаривать долго не пришлось, размахнулся от плеча и кулачищем под дых. Опряту скрутило пополам, личина пала наземь – уязвим был человек даже в чудском наряде...

Дождались ушкуйники весны, лед на Томи в одну ночь взломался, вода вспучилась, выплеснулась на берега, завертелась воронками. А как очистилась река, ватага просмоленные ушкуи спустила и села на греби. Лазутчиков напереди пустили, по воде и по берегам, дабы выведывали, где курганы чудские и где стойбища их. И только отчалили, как выспыхнул крест на горе, явно бесовским огнем подожженный, однако не сгорел дотла, а лишь обуглился и стал черным. Это недобрый был знак, суеверные ватажники перекрестились и усмирили веселую ярость, все более по берегам озираться стали.

Половодная же река суровая, супротив течения в иных местах трудно выгрести на самой стремнине, а прижиматься к берегам, где потише, опасно. Так прошли один долгий поворот, другой, за третьим глядь, лазутчики вниз спускаются – греби брошены, сами сидят, ровно истуканы. Перехватили ушкуй и по первости товарищей своих не узнали, до чего они преобразились: на лица им ровно золотые личины надели! Изжелтели до блеска, рты разинуты, а глаза пустые, одни бельма. И не только слепые, но еще и онемели...

Инок крестом их осенил, молитву пропел над головами, да не снимаются чары колдовские. Тогда воевода выслал другой ушкуй с лазутчиками и велел Феофилу с ними ехать. Дотемна гребли вверх, и вроде бы более ничего не приключилось, но причалили к берегу, дабы ночь переждать, а лазутчики, что берегами бежали напереди, не возвращаются. Опрята и тут иных выслал, и скоро они отыскали пропавших и приводят на стан не прежних сметливых и ярых ушкуйников, а болванов деревянных, так же под колдовскими чарами пребывающих. Попробовал воевода допытаться, что с ними произошло, – молчат и пялятся бельмастыми глазами.