Чудские копи - [47]

– Сие есть месть нам, Первуша...

– Чья месть?

– Уралу даров не воздали. Он и погасил свет...

Инок разозлился и самого чуть крестом не стукнул.

– От кого сих поганых словес наслушался? Уж не вожатый ли речи сатанинские ведет?

– Коли быть обратному пути – по три камня занесем ему на гору, – клятвенно пообещал Опрята. – И ты понесешь...

Феофил отчего-то остался безответным. Он протер глаза, затем, склонившись, собрал с жухлой травы горсть снега и попытался промыть их – должно, не промыл...

– Опрята? – через минуту позвал он. – Сие не солнце погасло... Мы ослепли.

– Знать, не подсобил нам крест, Первуша. Не силен в земле Тартарской встать выше чудского заклятья.

Тут Первуша взбугал, ровно бык племенной, схватил крест, как меч, вознес над головою и умчался во тьму, туда, куда стоял лицом. И долго еще над черной марью слышался его удаляющийся рев, покуда расстояние не поглотило все звуки.

Воевода же прислушался к могильной тишине и, уверовавшись, что теперь и оглох, нащупал кочку и сел, ибо не знал, в какую сторону идти, да и след ли вообще двигаться куда-либо. Коль не снимет заклятья Первуша, Опряте за сей поход ответ держать перед ватагой. И уж лучше ослепнуть и оглохнуть, принять на одного себя и род свой кару от чудских чар, нежели чем подвергнуть ей всю ватагу.

По стародавнему обычаю предводителя, сгубившего товарищей своих, ушкуйники казнили смертью позорной и гнусной – выматывали кишки на греби, садили в ушкуй и отпускали.

Былинного Соловья Булаву так и покарали за то, что он не привел ватагу на край света...

Тяжкими были думы в тот час у Опряты, в пору хоть самому кишки вымотать. Светлым пятном во мраке туманящегося рассудка оставался последний яркий зрак, истинно радостные мгновения в себя воплотивший, – шальная ночь с перезревшей девой югагирской, коей отдал семя свое. Он не помнил в сей час ни образа ее, ни причудливого имени, а только огонь страсти и радости, от нее исходящей. Он и в самом деле, ровно оратай с сохой, пахал сию невозделанную, но благодатную ниву и щедро сыпал и сыпал семя. И уже перед рассветом, утомленный, обессиленный, забылся, как показалось, на минуту, ибо не смел проспать зарю, помня самим назначенный час, когда ушкуи должны отвалить от пристани. Но проспал бы, коль не пробудила бы его югагирская дева.

– Приложись к лону моему и послушай, – промолвила она.

Он приложился и услышал сквозь нежную ткань плоти ее явно ощутимый толчок. И, зная, сколь жены вынашивают плод, даже не изумился сему, ибо в тот миг время перестало быть сущим в прежнем виде.

Голос ее напоминал шелест речной волны.

– К исходу нынешнего дня рожу сыночка...

– Постой! Сколько же я спал?

– Да не тревожься, взгляни в окно – рассвет встает!

И верно, всего одна ночь и миновала...

В сейчас, сидя на кочке среди мари, слепой и глухой, он утешался сей единой мыслью. И время так же перестало быть сущим, но лишь до той поры, пока перед взором, в мрачной непроглядной мгле возникло призрачное зарево. По тому, как оно разгоралось, он прозревал и уже начинал видеть длинные тени, бросаемые убогими деревцами, но вдруг заметил, что они, сии тени, падают сразу с двух, противоположных, сторон, как если бы над землею всходило сразу два солнца.

Опрята обернулся назад и в самом деле узрел другую зарю. И не изумился сему, как и первому толчку дитя в лоне югагирки, так скоро зачатому от его семени. Он встал между двумя заревами и, не ведая, где запад и восток, стал ждать, какое солнце взойдет первым, и взойдет ли вовсе. Огонь же небесный, изливаясь расплавленным железом, топил скудную растительность на окоемах, и две сии волны неотвратимо и стремительно катились навстречу друг другу. Опрята не испытывал ни страха, ни сожаления, ни прочих чувств, коими отягощается человеческая душа в подобные мгновения; он лишь чуял, как под ухом, прислоненным к нежному лону, растет, созревает и уже толкается новая жизнь, и оттого все происходящее на сем свете воспринималось отстраненно. Он стоял и ждал, когда два пламени сшибутся, схлопнутся в единое, и тогда расплавится вся земля Тартар.

И наступит конец света, ибо хозяин горы Рапейской, Урал, исполнил угрозу свою и соединил утро и вечер...

Однако по правую руку над окоемом взлетел огненный шар и указал восток! В тот же миг погасло зарево, что еще мгновение назад пылало на западе, погасло и обратилось в дымный столп.

Все встало на свои извечные места, как было от сотворения мира.

Вместе с восходом Опрята не только прозрел, а будто бы вернулся из небытия на землю, устроенную непривычно; он словно сам только что родился и, вдохнув первый раз холодного воздуху, отверзнув очи, пожалел, что оставил материнское чрево, где ничего, кроме блаженства, не испытывал. А тут очутился нагим и мокрым на знобкой осенней земле, где под босыми ногами хрустел лед и чувствительную, ровно обожженную плоть резала осока и царапал колючий, мерзлый кустарник...

Он обернулся к солнцу и, греясь от него, пошел ему встреч.

9

В Новокузнецк он добрался лишь в одиннадцатом часу утра и сразу же велел таксисту ехать на Пионерский проспект, к Дому геологов. Тот всю дорогу с некоторым недоумением поглядывал на странного, подхваченного ночью на трассе пассажира, наряженного в форму горного инженера, которую надевали по праздникам. Когда же остановился возле геологического музея и получил деньги, вдруг сказал с усмешкой: