Чудо в пустыне - [4]

И расшитое блестками тяжелое бархатное платье.

Сыро в костеле. Потрескивают свечи.

Дымится ладан. Мальчики поют за решеткой.

Я чувствую, как вздрагивали матушкины плечи,

Как тонкие пальцы перебирали четки.

Вечером мы сидели в выбеленной столовой.

Пили чай. Закусывали пончиками и ватрушками.

Играли в карты. Ссорились из-за семерки трефовой.

Ласкали ручную лисицу. Возились с игрушками.

Приходил отец. Прислонял ружье к стенке.

Сбрасывал ягташ, набитый перепелами.

Из кармана кожаных брюк вынимал трубку из пенки.

Закуривал медленно и важно загорелыми руками.

Когда же земля одевалась в белые плахты,

На крестьянских санях с гиканьем приезжали гости –

Вся окрестная старосветская шляхта,

Закутанная в медвежьи шубы, опирающаяся на трости.

О, милая Польша! У сутуловатого поэта.

В сердце вгрызается скорбь о сожженных просторах.

Тяжкие пушки гремят. Как близких несчастий примета,

В небо взлетела ядром золотая комета.

Жмудь и Литва содрогнулись с тоской в утомившихся взорах!

Пляска Саломеи

Е. И. Тиме.

Завесы пламенный полет

Уже шуршит над головами,

Уже под влажными губами

Тоскуют флейта и фагот;

Уже овеянная страстью,

Ужаленная злой тоской,

Она танцует пред толпой

Под звон сверкающих запястий.

Не так ли в древней Иудее

Под рокот труб и бубнов гром

Плясала буйно Саломея

Перед народом и царем?

Качались опахала странно,

Взвивались пестрые шелка

И голову Иоканаана

Держала черная рука…

И царь под тяжестью порфиры

Любовью опьянялся вновь,

И мерно капала с секиры

На огненное блюдо кровь.

И серьги в розовых ушах

О плечи бились пламенея,

И туловище Саломеи

Дрожало зыбко на коврах…

Памятник Ришелье

Старинным профилем чернея,

Он спит угрюм и одинок,

К нему влюбленные аллеи

Несут оранжевый песок.

Своей державною рукою

Указывая путь судам,

Он к шуму улиц стал спиною

И повернул лицо к волнам.

И даль туманных зданий тает,

И улицы широк поток,

И плащ тяжелый ниспадает,

Ложась у выкованных ног.

Он смотрит гордо и открыто

В простор, где пляшет серебро,

В плиту тяжелого гранита

Впилось чугунное ядро.

Фонарный газ шурша мерцает,

Проходят пары вновь и вновь,

Он бронзою благословляет

Внизу текущую любовь.

Над ним жемчужная свобода,

За ним распластанный гранит,

И тяжкий возглас парохода

Его покоя не смутит.

Сын юга спит в стране метели,

И боги ласковой земли

Под звуки бронзовой свирели

На пьедестал его взошли.

Памятник Пушкину

Асфальт от солнца размягченный,

У пушки два шара гранат;

Застыли серые колонны,

Поддерживая циферблат.

И над гранитным водоемом,

Где летом нежатся цветы,

Сверкают бронзовым изломом

Поэта строгие черты.

Безрукий бог плитой тяжелой

Подъятый к синим небесам,

Ты внемлешь рокоту Эола

И набегающим волнам.

А ночью, полог туч раздвинув,

Луна туманно и светло

На спины бронзовых дельфинов

Льет серебристое стекло.

Внизу гудки, суда и трубы,

Вверху закованный пророк –

Лоб мощен, строго сжаты губы,

Глаза незрячи, нос широк.

В воскресный день, в древесной сени

На памятник глядит народ:

Им любы тяжкие ступени

И шеи дерзкий поворот.⁻

Гонец Меркурий легконогий,

Деметра в тоге снеговой

С улыбкой сладостной и строгой

Божественный хранят покой.

Он молча спит в дыму былого

Под стук пылающих часов,

И в завываньи ветра злого

Звучит напев его стихов.

Сергей Третьяков

«Отрите слезы! Не надо плакать!..»

Вадиму Шершеневичу.

Отрите слезы! Не надо плакать!..

Мстит смерти смертью – бессмертно весело!

О сердце сердцем прицельно звякать…

Лизать подошвое теплое месиво.

В подушку неба хнычут не звезды ли?..

А вам не страшно – вы зрячи ощупью.

В лесах за Вислой вы Пасху создали,

В степи за Доном я эхо мощи пью.

Не спя недели… Вгрызаясь в глину…

Прилипши к седлам… И все сполагоря.

А ночью небо горбило спину,

Крестя палатки гнилого лагеря.

Железо с кровью по-братски сблизились

Подпругу мести вольны рассечь они.

А поздно в ямах собаки грызлись

Над вкусным мясом солдатской печени.

Любви предсмертной не заподозрим.

Ведь, если надо, сдавивши скулы,

Последний бросит себя на дула

И смерть покроет последним козырем.

«Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы…»

Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы.

Пот солдат распирает утробы лачуг.

Пальбу дырявят добрые паузы.

Ночь по топям шагает, как умный битюг.

Маленькая смерть, раскутавши плечики,

Ходит, целует грустных мужчин.

Полночь брызнула когти – тихоходы разведчики

Методичными каплями вереницей кончин.

Под тулупами бредится – «Богородица! вывези!»

Тень свечная летает от дверей до стола..

Кони часто дрожат на привязи.

Хихикают удила.

На бинте раздавили красную смородину.

Плачет кожа от шапки до пят.

Часовой вспоминает родину.

Спят.

«Где-то смерть – колючая пчелка…»

Где-то смерть – колючая пчелка.

Где-то смерть – голубой болид.

Рот раскрылся, как теплая щелка,

А сердце болит, болит…

Рот кричит, чтобы спрятать сердце,

А ему давно все равно:

Ни во флаг трехцветный не верится

Ни в расколотое окно.

Но ведь сердце совсем безделица,

Если пальцами надо душить.

У сердца избитое тельце,

Не имеющее права жить.

И туда итти бесполезно,

И остаться здесь не к добру…

Кто сумел бы сердце железное

Привинтить к моему ребру?!

Аттака

Кусаются ружья.

За каждым бугром солдат.

В поле так пусто, как в залах дворцовых палат.

Люди – камни серые и неуклюжие.

Может быть умерли? Может быть нет их,

В шинели одетых?