Чудесный источник - [23]

В лесу Василий Демьянович часто останавливался, опустившись на одно колено, раскатывал карту на земле и, подняв на лоб очки, показывал мне что-нибудь на карте, а йотом, опустив очки на глаза, оглядывался вокруг и показывал это же на местности.

Он уже многих, и своих школьников, и разных приезжих людей, интересовавшихся партизанскими местами, водил сюда на такие же экскурсии. В Подужинском лесу еще можно было подорваться на мине, и один Василий Демьянович знал, где и какие они была натыканы партизанами и куда лучше не соваться.

На дороге встречались следы боев — расщепленные снарядами, посеченные осколками деревья, патронные гильзы, гусеничные траки, колеса автомашин со снятой резиной, но следов этих оказалось меньше, чем Василий Демьянович ожидал. Кое-где он долго шарил в кустах орешника или под лапами придорожных елей, думая найти хоть какую-нибудь железку, оставшуюся от недавно еще стоявшего здесь остова горелого танка. Ничего не найдя, он досадливо говорил:

«Ну и черти же, всё до последней гайки растащили».

Ему хотелось, чтобы все эти подорвавшиеся на партизанских минах немецкие танки и автомашины, обозначенные у него на карте, хранились в лесу как музейные экспонаты, но окрестные колхозники считали их своими трофеями, разбирали и перетаскивали к себе в деревни: в разоренных войной крестьянских хозяйствах каждая железка могла пригодиться. Подсмеиваясь над собой, Василий Демьянович говорил, что рухнули его надежды — не быть Подужинскому лесу партизанским музеем.

До первого домика лесника мы шли, не сворачивая с дороги, которая тут, стиснутая стенами старого ельника, подымалась в гору, словно ущелье, и выходила на поляну, где среди пышного разноцветия стояло несколько дубов. Здесь нас встретила рослая овчарка волчьей масти, радостно запрыгавшая, норовя кинуться в объятия к Василию Демьяновичу, а затем появился и ее хозяин — маленький старичок в русской защитной пилотке и сером немецком кителе, поздоровавшийся с нами с чисто генеральским достоинством, коротко, без слов и улыбки, подняв руку к пилотке.

Василий Демьянович уже рассказывал мне об этом старом леснике, бывшем помещичьем егере, всю жизнь прожившего в лесу бобылем — Олеге Пантелеевиче, в избушке которого подужинские партизаны были частыми гостями, пока немцы не спалили ее, к счастью, уже после того, как сам он перебрался в отряд. На первых порах он был очень полезным для Василия Демьяновича проводником, когда тот ходил по своему хотя и родному, но еще полному для него тайн лесу, намечая наиболее выгодные месторасположения застав, дозоров и караульных постов.

Мы немного посидели на скамеечке возле новой избушки лесника, стоявшей у дороги одиноко и голо, не огороженной, лишенной каких-либо хозяйственных пристроек, не имевшей ни крыльца, ни приступка, послушали его жалобы на начальство, которое после войны стало давать разрешения на такие порубки, что идут уже против всякого закона, — послушали, и Василий Демьянович, видимо не желавший поддерживать этот разговор, поднялся и сказал:

— Ну что же, Олег Пантелеевич, мы пойдем, хочу показать товарищу наши первые землянки. Может, проводишь?

— А чего там от них осталось! Охота вам попусту ноги бить, — поворчал немного лесник, но проводить не отказался.

Зайдя в избушку, он взял палку с острым стальным, как у пики, наконечником и зашагал с нами, сердито втыкая ее в землю. Овчарка побежала за нами, но он, стукнув палкой, велел ей остаться сторожить дом.

Свернув с большой дороги, мы шли по тропинке, которая вела под гору дубовым лесом, где несколько старых, сильно покалеченных великанов с черными голыми сучьями одиноко высились над сплошной кудрявой массой молодой поросли, а потом, спустившись с горы, завиляла редкой, чистой, без единого кустика белой березовой рощей с черными пнями и, выйдя из нее на большой лесной луг, скоро исчезла в высокой траве.

Дальше мы шли уже по приметам, известным только моим спутникам.

Под ногами была то топкая болотная жижа, то плотно слежавшаяся на земле хвоя, то мягкий, податливый мох, то вдруг сыпучий песок или жесткий лишайник и вереск, а вокруг то глухая хвойная или лиственная чаща, то открытый, светлый пригорок, с которого далеко видно волнистое море леса с глухими впадинами и высокими гребнями.

Около часа, после того как тропинка потерялась в траве, шли мы лесом по каким-то неведомым мне приметам, продирались сквозь чащу, спускались в глубокие овраги, подымались на холмы, пока наконец добрались до того темного и сырого ельника, где осенью 1941 года подужинские партизаны соорудили свои первые землянки. В этой унылой, лишенной подлеска чащобе, с голым, бесплодным покровом хвойной гнили, старые ели стоят в такой тесноте, что их нижние пересохшие сучья и ветви, сомкнувшись, местами образовали сплошную колючую изгородь, сквозь которую не продерешься, а под ней — разве что ползком или на четвереньках. Так кое-где и пришлось нам добираться до землянок, вернее, до оставшихся от них ям, полузаваленных бревнами, жердями и землей.

Здесь Василий Демьянович прочел мне целую лекцию о той самой первоначальной поре партизанского движения, когда партизаны сидели кучками, каждый в своем лесу, и боялись из него вылезти, потому что не было у них еще связи ни с населением, ни между собой; не знали, что творится вокруг, сидели как робинзоны. Василий Демьянович сказал, что ничего более страшного, чем эта полная оторванность от всего на свете, ему не пришлось пережить за войну — думал уже, что все пропало, рухнуло, рассыпалось. Даже к Олегу Пантелеевичу, в его избушку, несколько дней не решались заглянуть. А кто его знает, что за человек, как бы еще немцев не навел. Василий Демьянович подмигнул леснику: