Чудесные занятия - [125]

– Я живу там, – произнесла девушка, показывая на какое-то высокое окно из множества окон в одном из множества высоких одинаковых домов на противоположной стороне. – Мы, наверное, сможем приготовить растворимый кофе; думаю, это лучше, чем идти в бар.

– О да, – сказал Лучо, и теперь уже его пальцы постепенно все сильнее сжимали перчаточку, словно шею черного котенка.

Комната была достаточно большая и очень теплая, с азалией[206] и торшером, дисками Нины Саймон[207] и неубранной постелью, которую девушка, стыдливо извиняясь, тут же привела в порядок. Лучо помог поставить на стоящий у окна стол чашки и положить ложки; был приготовлен крепкий и сладкий кофе. Ее звали Дина, его – Лучо. Довольная, словно обретя спокойствие, Дина говорила о Мартинике[208], о Нине Саймон. В своей красно-коричневого цвета одежде она производила порой впечатление девочки-подростка. Мини-юбка ей шла… Работала она в нотариальной конторе; были серьезные и болезненные переломы щиколоток: бегать на лыжах в Верхней Савойе[209] в феврале, увы… Два раза ее взгляд задерживался на нем, и она принималась что-то ему говорить тем же тоном, что у поручня метро, но Лучо отшучивался, решив про себя, что игры с него довольно и нужно приниматься за другое, хотя сейчас бесполезно настаивать, зная, что Дина, возможно, страдает: быть может, столь быстрый отказ от комедии ей причиняет боль, хотя какое это имеет значение. А в третий раз, когда Дина наклонилась, наливая в его чашку кипяток и снова бормоча, что не виновата, что такое с ней случается изредка, в этом он и сам может убедиться, вот, к примеру, сейчас все совсем по-другому: вода и ложечки, руки повинуются каждому жесту; тут-то Лучо все понял, хотя и сам не понимал – что именно, но вдруг понял: это действительно что-то другое, не от мира сего, поручень действительно имел какое-то значение, игра не была игрой; перелом щиколотки и лыжи сейчас можно послать ко всем чертям… Дина заговорила вновь – и он не прерывал ее, а позволил говорить дальше, весь обратясь в слух, веря ей и не веря, ибо рассказанное было столь абсурдным, и только Дина со своим грустным личиком, неразвитой грудью, опровергавшей представление о тропических женщинах, была сама реальность, просто потому, что это – Дина. Меня, наверное, нужно держать взаперти, сказала она ровным голосом, а то всякое бывает, не о вас речь: вы есть вы, но иной раз. Иной раз – что? Иной раз – оскорбления, хлопки по ягодицам, мол, давай, крошка, немедля в постель, к чему терять время. Но тогда… Тогда – что? Но тогда, Дина…

– Я думала, что вы поняли, – сердито сказала Дина. – Я ведь сказала: меня, наверное, нужно держать взаперти.

– Глупости. Но сначала я…

– Я знаю. Как же вы не догадались сначала? Вот именно, так и есть, хотя поначалу всякий может ошибиться. Это ведь так логично. Так логично, так логично. И запереть меня тоже было бы логично.

– Нет, Дина.

– Но ведь – да, черт тебя побери. Извините. Но ведь – да. Все ж лучше, чем это, и уже столько раз. Как меня только не поносили: и шлюха, и потаскуха, и лесбиянка. Было бы, в конце концов, гораздо лучше. Или же мне их самой отрубить резаком. Но резака у меня нет, – сказала Дина с извиняющейся улыбкой; она как-то неудобно устроилась в кресле и, может быть, поэтому или из-за усталости съезжала с него, каждый раз все больше обнажая ноги из-под мини-юбки, которую она забывала одернуть. Так и сидела она, будто потеряв себя самое, самое себя забыв, и лишь изредка поглядывала на свои руки, как они берут чашку, кладут кофе, – эти послушные ханжи, хлопотливые лесбиянки, потаскушки и бог знает еще кто.

– Не говорите глупостей, – повторил Лучо, и его охватило какое-то чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. – Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.

– Кто знает, – сказала она. – Возможно, такие крайности и оправдали бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.

– И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? – устало спросил Лучо.

– Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие дни, когда… Да, дни. И ночи.

– Ага, – сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. – Еще и ночью, конечно.

– Да.

– Но не тогда, когда вы одни.

– Так же, когда и одна.

– Так же, когда и одна, ага.

– Поймите меня, я хочу сказать, что…

– Хорошо, – сказал Лучо, допивая кофе. – Очень вкусный, очень горячий. Что нам и требуется в такой вот день!

– Спасибо, – просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.

– При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во время этого, – сказала, словно угадав, Дина. – Не важно, что вы мне не поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных ощущений.

– В первый раз – что?

– Сами знаете, но я бы не сказала, что это было плохо или неприятно.