Чудесные истории - [20]

Позже, в трудные моменты жизни, я всегда вспоминала тот волшебный случай. Именно тогда я обрела понимание своего голоса во Вселенной. Это и было настоящим чудом под названием «Вера в себя».

Милена Курнеева

Instagram: @milena_copywriter

Золотые копытца

По небосводу во весь опор мчался огненный олень. Маша распахнула окно пошире, кулачками быстро потерла заспанные глаза. Чудо какое! Студёный, зимний ветер догонял беглеца — «Ох, остужу-у-у-у», — но лишь жарче распалял пожар в ночном небе. Врассыпную летели искры, всполохи прорезали темноту, девочка жмурилась — ярко до слёз! Копытца диковинного оленя звонко отбивали стаккато, едва касаясь серебристых звёзд. Цок-цок-цоки-цок…

Цок-цок-цоки…

— Маша, Машенька, да ты горишь! Какая температура, где градусник?

Маша щурилась, свет ночника приглушённый, но по воспаленным глазам бьет нещадно: «Это всё огненный олень!»

Золотые копытца процокали ровно пять вечера — ходики на стене в углу. Мама привезла из гастролей в Германии вместе с джинсами и яркими футболками с динозаврами.

— В приличных домах красный угол, в нем икона, лампадка. А у нас? Пыль да часы забугорные, — ворчал дедушка.

А Маше необычные ходики полюбились — вместо кукушки счет времени вёл стройный, с ветвистыми рогами олень — позолоченная фигурка сказочной красоты. Раз в час фигурка оживала. Олень, будто настоящий, вздрагивал, поводил тонкой шеей и пускался вскачь, словно стремился вырваться на волю из тесного короба часов.

Звонко цокали золотые копытца, Маша каждый раз замирала, заслушавшись, — как в игре «Море волнуется раз».

— Замри, замри, не двигайся! Кипяток несу. Это шиповник — витамин С.

Маша и рада была пошевелиться, но тело ломило до слёз, малейшее движение отзывалось болью в мышцах.

— И парацетамол, будь добра. Горишь, пылаешь ведь, — мама, в изящном платье, поверх наброшен кухонный фартук с лимонами, протягивала большую чашку.

«Торопится», — поняла девочка. По тому, как мама судорожно теребила мочку левого уха, Маша с ходу определила ее настроение.

— Пей, пей, сейчас полегче станет.

Девочка просипела в ответ что-то невразумительное — голос не слушался, горло стянула колючая проволока ангины.

«Уходит куда-то… Куда?» — вздохнула Маша, провожая тонкий силуэт глазами.

Мама уже скинула фартук, поправила камею на лацкане чёрного изящного платья — выходного. Наклонилась к трюмо.

— Милая, я верхний свет включу? На две минуты. Ты знаешь, в ванной у нас как в подземелье, дед всё никак лампочку не поменяет.

Щёлкнул выключатель — по глазам будто полоснули ножом. Больно!

Закусив губу, девочка неловко дернулась, и содержимое чашки выплеснулось на кожу. Маша заскулила тихонечко, жалобно. Но сдержала готовые брызнуть слёзы. Она помнила: сегодня мама, красивая, стройная мама — афишами с ее портретами любуется весь город — дебютирует в новой постановке. А она, Маша, своей болезнью всё портит. В первую очередь себе, конечно.

Мама обещала взять ее с собой на премьеру. Маша мечтала: представляла, как первая вручит маме букет её любимых белых лилий. Как громче всех закричит: «Бис-бис!». А после, когда опустится занавес, ее проведут в гримёрку. Она обязательно поможет стянуть длинные, до локтей, сценические перчатки, услышит взволнованный, с лёгкой хрипотцой голос:

— Ну что, Мышонок? Как тебе, понравилось? Как тебе мама в роли царевны?

— Мышонок, ну что же, пожелай мне удачи! — накрашенные алым губы скользнули мимо подставленной щечки, на миг прохладная кожа коснулась ее разгоряченной кожи.

— Не грусти, ещё будут премьеры, не последняя! — почти пропела мама.

Хлопнула входная дверь.

— А вот и дед вернулся, сдаю вахту.

Прошелестело платье, щёлкнул замочек ридикюля, стрекот каблуков стих в недрах коридора — ушла.

— Ну, удачи, Зинка. За нас не переживай, прорвемся, — дед на мгновенье замер в дверях комнаты, перекрестил быстрым движением спину дочери, «пока не видит, иначе фыркнет недовольно, неверующая», щёлкнул выключателем.

В свете ночника его лицо — рыжий клинышек бороды, смеющиеся чайные глаза — будто плыло по воздуху. Дедушка — Чеширский кот заботливо поправил одеяло.

— Не печалься, Маруська, успеешь ещё на спектакль к матери… Ох, — вздохнул протяжно, — много их ещё будет. — А хочешь, почитаю тебе сказку?

— Хочу-у-у… — прохрипела из-под одеяла девочка.

— Давным-давно жил в Индии очень жадный Раджа… — дед открыл Машину любимую книгу.

По шоссе мела позёмка, в салоне красной «Тойоты» вкусно пахло новой машиной.

Гостеприимно проскрипела под полами пальто кожа кресел, щёлкнул замок на ремне безопасности — Зина пристегнулась.

— Артистка, значит. — В зеркале блеснули глаза водителя такси. — Выступать будете?

— Да… — протянула задумчиво Зина, замолкла, погружённая в мысли.

— Что за спектакль? Называется-то как? — не унимался таксист.

Зина недовольно повела бровью — не дает сосредоточиться:

— Извините, настраиваюсь, не поддержу разговор.

Машина набирала ход, всё быстрее крутились колеса, сливаясь в чёрный вихрь. Что-то не отпускало Зину, какая-то непонятная тревога мешала сосредоточиться на тексте пьесы. Перед мысленным взором то и дело мелькал рыжий хохолок, выглядывающий из сугроба-одеяла, сиплый от ангины голос звал маму.