Чтобы ветер не унес это прочь - [27]

Не задумываясь над тем, что делаю, я схватил ружье, выстрелил, но промазал — поднявшись в воздух перед самым моим носом, птица полетела в сторону сгоревшей фермы и рухнувшего амбара.

Через секунду звук моего выстрела растворился в воздухе вместе с фазаном. Стало тихо, и я опять услыхал, как падает дождь — большие февральские капли, похожие на маленькие водяные шары.

Эти всплески дождя через два месяца вызовут к жизни прекрасную зеленую весну, но меня здесь уже не будет. Перед тем, как выстрелить из ружья, я даже не встал с коряги. Я нажал на курок, но не попал по птице — это было настолько очевидно, что я не стал стрелять второй раз. Только смотрел, повернув голову, как она улетает к рухнувшему амбару.

Потом до меня дошло, что и птица, и сопровождавший ее выстрел появились с той стороны, куда ушел Дэвид; я вскочил и закричал на весь сад:

— Мимо! — Вряд ли он знал, что птица улетела, ведь он должен был слышать мой выстрел.

Но куда девался Дэвид? Почему его до сих пор нет?. Он никогда не упускал случая лишний раз выстрелить по фазану, а для этого нужно его догнать.

Где Дэвид?

— Дэвид! — кричал я. — Он улетел! Он полетел к амбару!

Дэвид не отвечал.

Обычно он с большим азартом начинал беготню и стрельбу по фазанам — не помню, чтобы Дэвид хоть раз подстрелил какую–нибудь птицу, но он не терял надежды. Так же, как он не терял надежды рассмотреть свой сон.

— Дэвид!

Молчание.

Я вглядывался в тяжелую мокрую траву. Он должен быть в ста ярдах отсюда, не больше.

— Дэвид!

Снова молчание.

— Дэвид!

Молчание долгое, тяжелое.

— Ты меня слышишь?

Я был уже почти на месте — Дэвид! — я здесь. Дэвид сидел на земле, зажимая обеими руками правую ногу, сквозь пальцы через равные промежутки времени бил фонтан крови.

Он был очень бледен, а на лице застыло сонное выражение — так, словно его только что разбудили или, наоборот, он готов вот–вот уснуть.

Кровь казалась слишком красной и все время пульсировала. Как будто в нем было бесконечно много крови.

— Что случилось? — Я нагнулся, чтобы разглядеть эту кровь, покрывавшую теперь землю. За всю свою жизнь я не видел столько крови, и никогда не представлял, что кровь может быть такой красной. Как будто его ногу кто–то завернул в странный текучий флаг.

— Ты попал в меня, — сказал Дэвид.

Голос звучал откуда–то издалека.

— Плохо.

Я пытался что–то сказать, но у меня пересохло во рту так, словно его натерли изнутри песком.

— Если бы болело, — сказал он. — Ведь совсем не больно. О, господи, если бы болело.

Пуля задела бедренную артерию на правой ноге.

— Если не заболит, я умру, — сказал Дэвид. Он стал как–то странно валиться на бок, словно падал с самого медлительного в мире стула. Он все так же держался за ногу, ставшую теперь кровавым морем в заброшенном февральском саду. Он смотрел на меня снизу вверх, и глаза его исчезали. Через минуту их не станет.

— Я попал в фазана? — спросил он.

— Нет. — Мой голос был ветром в пустыне Сахаре. — Прости. Я тебя не видел. Я стрелял в фазана. Я не знал, что ты здесь.

— Значит, не попал?

— Нет.

— Ну и ладно, — сказал Дэвид. — Мертвые не едят фазанов. Нехорошо, — сказал он. — Нехорошо. — Он выпустил ногу и провел окровавленной рукой по глазам, словно пытаясь что–то разглядеть в надвигающемся тумане. Из–за размазанной по лицу крови он стал похож на индейца.

О, ГОСПОДИ!

— Я сейчас позову на помощь. Все будет хорошо, — проговорил я. Потом бросился бежать, но Дэвид меня остановил:

— Теперь ты знаешь, что мне снилось?

— Да, — сказал я.

— Я его больше не увижу, — сказал Дэвид.

Чтоб ветер не унес все это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Меня судили за преступную небрежность при обращении с оружием, но оправдали. Я рассказал всю правду, и мне поверили. У меня не было причин его убивать. Я просто слушал, что ему снилось.

Через три дня во вторник Дэвида похоронили, и вся школа перестала со мной разговаривать.

Его очень любили — спортивную форму, в которой он играл в баскетбол, превратили в музейный экспонат. У входа в гимнастический зал стоял стеклянный шкаф со спортивными кубками — туда же за стекло положили спортивную форму, развесили фотографии и поставили медную табличку, на которой написали имя и фамилию Дэвида, а также то, каким он был замечательным спортсменом и отличным учеником. Табличка сообщала, что он родился 12 марта 1933 года и умер 17 февраля 1948–го.

Через месяц Дэвиду должно было исполниться пятнадцать лет.

Мы к этому времени ушли с вэлфера, и мать работала официанткой. Город был маленький, ей перестали давать чаевые, так что…

Нас ничего здесь не держало. В школе я несколько раз подрался. Моей вины в том не было. Моя вина была в том, что я не купил гамбургер. Если бы в тот день мне по–настоящему захотелось гамбургера, все было бы иначе. На планете жило бы одним человеком больше, и он рассказывал бы мне о своих снах.

Изо дня в день мать твердила, что я не виноват.

— Надо было купить гамбургер, — отвечал я.

Она была терпеливой женщиной и не спрашивала, что я хочу этим сказать.

Одно и то же повторялось много раз.

Наконец она сказала:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Это не имеет значения, — ответил я.

Позже, почти через год после того, как мы перебрались в другой город, и я, как за соломинку, ухватился за свои нелепые исследования всего, что имело отношение к гамбургерам, мать вдруг сказала — здорово меня при этом испугав, ведь я уже успел привыкнуть к тому, что она как бы не замечала моих гамбургерных изысканий, хотя прекрасно понимала, что происходит.