Что такое Аргентина, или Логика абсурда - [24]

Я пообещала помочь Лидии чем смогу, а через пару дней получила от нее сообщение из аэропорта Эзейза:

«На посадке. Не поверишь, но не придумываю: на борту самолета большими буквами написано: Javier Julio Garcia Miravete „Pasion por la Vida“. Разве это не символично? Представляешь, это написано на самолете, уносящем меня от этих двух, открывших мне новые стороны самой себя, в которых еще предстоит покопаться моему психоаналитику в Париже. Хавьер и Хулио. Именно эти два имени я вижу напоследок, улетая туда, где уже ничто не будет напоминать об этом городе, об этой стране и ее культуре, об этом странном круге людей, где я встретила Хавьера и Хулио… И “пасьона” больше тоже не будет. По иронии судьбы, а может, в насмешку над моей неудавшейся попыткой вписаться в их аргентинские пасьоны я пересекаю океан, из одной жизни в другую, с их именами на борту».

Роман «Страсть к жизни» испанского писателя Хавьера Хулио Гарсиа Миравете был повсеместно рекламируемой литературной новинкой того года. Может быть, Лидия уже давно написала свой, с похожим названием? Не знаю, наша дружба с ней оборвалась так же внезапно, как и началась.

Глава 7. Мой нелюбимый Буэнос-Айрес

«Mi Buenos Aires Querido…» – звучит так любимый всеми тенор Карлоса Гарделя. Эти затертые строки из путеводителей по Аргентине и блогов восторженных туристов стали уже идиомой, клише, и все же их не устают повторять: «Мой любимый Буэнос-Айрес…» Мое очарование этим городом продержалось несколько лет и сменилось таким же эмоциональным неприятием его. Равнодушным Буэнос-Айрес не оставляет никого: ему посвящают поэмы, симфонии и ругают последними словами, называя городом ярости (la ciudad de la furia), из него мечтают уехать навсегда и затем стремятся вернуться. Его любят и ненавидят, без него не могут жить, но и в нем становится жить невозможно. Агрессивность большого скопления людей, грязь тротуаров, потоки автомобилей с пронзительными сигналами, переполненные вагоны метро – все это вызывает отторжение и брезгливое: «Ну, почему?» Почему в стране, где столько красивых и практически незаселенных мест, людям нужно прыгнуть всем вместе в одну большую помойку, как крысам, и топтаться там на головах друг у друга?

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что за пределами Буэнос-Айреса лучше, чище, красивее, что жизнь там более приятна, чем в столице, которая всегда была и останется меккой богемы, городом с шумными и грязными улицами, на которых полно литературных кафе и антикварных лавочек. Здесь люди сидят часами за чашечкой кофе, почитывая газеты, пропадая до утра в джаз-барах и на милонгах; ночная жизнь в городе выдерживает конкуренцию с другими столицами мира и даже, пожалуй, выигрывает своей неиспорченной рациональным веком непосредственностью.

Знаменитые слова Борхеса о том, что «без улиц и вечеров Буэнос-Айреса нельзя написать танго», вряд ли удержат в этом городе тех, кто танго не любит, не пишет и не танцует, хотя слышать они его будут постоянно из раскрытых окон домов, в магазинах, метро и такси. Как правило, насладившись за неделю столичной суетой, туристы направляются в горы Кордобы, на виноградники Мендозы, к соляным озерам Сальты или розовым скалам Хухуя. Там другая жизнь, и люди там другие – более улыбчивые, официанты – более внимательные, ветер – более свежий и воздух, конечно же, несравнимо чище того, что дал название аргентинской столице «хорошего воздуха». Может, он и был хорошим лет двести назад, когда из влажных пампасов еще не выгнали индейские племена, и с Рио-де-ла-Плата, широкой дельты, образованной реками Парана и Уругвай, дули сырые, но чистые ветра; туманы тогда были, как молоко деревенских коров, а не пастеризованное порошковое, что выпало пить нам, детям двадцатого и двадцать первого веков.

Когда-то Буэнос-Айрес был совсем другим. И это было не так давно. В нем проживало менее половины людей, живущих сейчас. В вагонах метро было полно свободных мест, и там ездили аргентинские бабушки – «сеньоры» с уложенными в высокую прическу волосами, в туфлях на каблуках-рюмочках, в юбках и блузках. Им всегда уступали место симпатичные молодые люди в брюках и ботинках. Затем, как и повсюду в мире, пришел американский стиль: джинсы и белые кроссовки, униформа для всех. Я еще застала те времена, когда люди верили, что кроссовки существуют исключительно для кроссовых забегов, игры в теннис и походов.

Сейчас в столичном метро редко увидишь этих коренных портеньо, хорошо одетых и воспитанных. Их сменили обитатели трущоб, которые входят в вагон с пятью детьми, жующими жвачку, и громко требуют, чтобы им уступили место. К беременным, так же как и к женщинам с маленькими детьми, здесь относятся трепетно: им гарантировано место в самом переполненном вагоне метро или в автобусе. А бабушки из аристократического района Реколета, в белых блузках, с воротниками, заколотыми брошью-камеей, теперь стоят, прижатые к дверям татуированной молодежью в модно-рваных джинсах и фирменных кроссовках в то время, как смуглые обитательницы трущоб на глазах у всех суют грудь с черным соском своим давно выросшим из младенческого возраста чадам.