— П-п-пойдем, — сказал П. Батурин, удивленный чуть не до потери сознания.
На пути их оказался Кешка, по прозвищу Фикус. Они его не заметили, а жаль, так как это будет иметь последствия. Дело в том, что Фикус, прячась за углами домов, в подъездах и за деревьями, крался за ними, как ищейка. Что ему было надо, этому коварному Фикусу?
Батурин с Наташей не видели его и шли, каждый думая о своем. Наташа временами искоса посматривала на довольно-таки мрачного Петра и слегка чему-то улыбалась. И когда Батурин замечал эту ее странную улыбочку, он принимал совсем уж суровый вид, а сам не знал — радоваться ли ему или огорчаться. Мысли у него разбегались в разные стороны, и он находился в состоянии какой-то невесомости.
Но, в конце концов, погода была действительно прекрасной. Город раскрывался перед ними новыми белыми домами, в окнах которых сверкало солнце, скверами и парками с могучими соснами, кедрами и лиственницами, сооружениями из бетона, стекла и стали, новыми корпусами заводов, высоченными башенными кранами строек, широкими спусками к реке и всем, что есть в молодом городе, где все жители одновременно и старожилы и новоселы.
И какой парень, особенно если он из 6-го «б», гвардейского и непромокаемого, да в такой погожий денек, идя по такому молодому и веселому городу, да еще если рядом с ним идет та самая… какой парень будет долго мусолить всякие переживания? И он уже не шел, а парил. Он все-таки был оптимистом, этот Петр Батурин, он верил, что все будет хорошо.
— Ура! — громко сказал он.
— Что? — удивленно спросила Наташа. — Почему «ура»?
— Просто «ура»! — сказал Петр и засмеялся. — Слушай, а о чем вы с Аленой хотели говорить со мной?
— Да так… — уклончиво сказала Наташа, — сейчас, пожалуй, не нужно.
— Ты что, мне не доверяешь? — обиженно сказал Батурин.
Наташа посмотрела на него сбоку и фыркнула.
— Да ладно тебе. Тоже мне — красная девица. Так и быть, кое-что я тебе скажу. Тебя ребята, в общем-то, уважают.
Батурин скромно опустил голову и тут же почувствовал, что он начинает расти и надуваться. И когда он дорос до верхушки самой высокой сосны, Наташа сказала:
— Только ты, пожалуйста, не воображай. Можно и без тебя обойтись. Надулся как индюк.
Шлепнувшись с верхушки самой высокой сосны, Батурин сразу превратился в обыкновенного Батурина со всеми его недостатками.
— Коли говорить — говори, — проворчал он. — А коли нет, так — до свидания.
— Хорошо, Петя, — сказала Наташа, посерьезнев. — Вот что. Алене надо помочь. Она очень хорошая и очень хочет с нами подружиться. Как Боря. А наши гаврики… Сам знаешь, какие они.
— Она, вроде, и верно ничего девчонка, — задумчиво сказал Батурин. — Вот тогда хоть и обиделась, но не рассердилась. Можно помочь.
— А как? — спросила Наташа.
Батурин наморщил лоб и стал усиленно думать, но с ходу у него ничего не получалось. Он махнул рукой и бодро сказал:
— Ладно. Я подумаю и тебе скажу. Идет?
— Идет, — сказала Наташа, — я тоже подумаю. Только это надо делать быстрее, потому что Олимпиада сказала Алене, что ее заберут от нас, а нам дадут Гришку Голубенцева, знаешь, очкарик такой из десятого «а».
— Дудки! — сказал Петр Батурин жестко. — Не пройдет.
Он уже хотел разразиться одной из своих речей, так как чувствовал себя в ударе, но почему-то не разразился, а сам прихлопнул вовремя рот и немного удивился этому. «Ишь ты, — подумал он, — эта девчонка на меня, кажется, здорово влияет…»
Некоторое время они молча шли к реке. Неподалеку от хаты деда Веретея они сели на старую перевернутую лодку. По реке плыл большой белый пароход. Солнце уже почти село, и только его последние красноватые лучи освещали верхушки сосен.
Коварному Фикусу надоело прятаться за соснами, и он, коварно усмехаясь, ушел домой. Надо прямо сказать, что смотался он вовремя, потому что состояние невесомости достигло у Петра Батурина невероятных пределов, и он…
И он… Он… поцеловал Наташу в щеку. В упругую прохладную щеку, пахнущую как-то по-особенному…
На том берегу реки вдруг вспыхнул костер. Как будто на тлеющие угли плеснули бензином. Огромное пламя взметнулось ввысь, заиграло сверкающей дрожащей дорожкой по черной реке, упало, а потом поднялось снова — смелое и веселое. А Наташина рука, которую он держал в своей руке, стала жесткой и резко высвободилась. И мужественный Петр Батурин испугался.
— Не сердись, — попросил он. — Ну, хочешь… хочешь, я реку переплыву?
Наташа ничего не ответила. Она встала и, вздернув круглый свой подбородок, ушла, даже не обернувшись.
«Ну вот, — уныло подумал Батурин, — придется плыть». И он нехотя стал раздеваться. Потом засунул барахлишко под старую лодку и медленно пошел к воде, ругая свой характер.
Страсть как не хотелось плыть. И вода, наверно, холодная! Плыви теперь, а она даже и не увидит.
Он зашел в воду чуть выше колен, и вода показалась ему совсем ледяной и, не решаясь сразу нырнуть, он стал, как это делают старички, побрызгивать на себя ладошкой. А потом разозлился и с маху кинулся в воду. Он вынырнул и оказался прямо на сверкающей золотисто-красной дорожке. Вода обтекала его мягкими струями и уже была совсем теплой и ласковой. Он плыл спокойным брассом, и пламя костра вдалеке плясало и манило его своими оранжевыми веселыми руками.
