Чти веру свою - [9]

Вспоминал Ефим того хозяина добрым словом: не жадный, жил с ра­ботника не тянул, сам горб гнул не меньше, чем он, и кормил до отвала. Да и хозяйка его была тоже двужильная. И был он ненамного старше Ефима.

А что потом?.. Жаль человека, жаль... Почему жаль, Ефим не говорил, ду­мая о чем-то своем. А коль не говорил, не спрашивали: значит, есть причина.

Катя ухватилась за эти Ефимовы рассказы о некой неизвестной ей Коша­ре. Еще бы!.. Конечно, Иосиф мог знать о хуторе, они же когда-то дружили, держались друг друга. Пусть не так, как братья, но все же... А что, если...

Как же того хозяина звали?.. Катя как ни старалась вспомнить, не смогла. Кажется, Ефим не называл его имени. Только — хозяин, хозяин... Ну и то, что крестился он не тремя пальцами, как мы, а двумя.

Как же она не запомнила, как перекрестился нищий, которого встретила на базаре? Кажется, после того, как сказал, чтобы не пугала ребенка, пере­крестил и ее, и Петьку... Но как?..

Водитель говорит, что старик назвался Антоном. Может, и так. Зачем человеку врать? Нет, как ни думай, все же, наверное, это был хозяин хутора. И по возрасту подходит, говорил же Ефим, что тот ненамного старше его. А что похож на Иосифа, так все старики чем-то схожи.

И все же Кате очень хотелось верить, что она видела Иосифа. И Надя хоте­ла верить в это. Сидит, внимательно слушает Говоркова, наверное, тоже хочет ухватиться за какую-то ниточку, чтобы размотать клубок из жизни гуднянцев.

А клубок этот очень непростой, его нить всех крепко опоясывает. И не столь важно, кого больше, кого меньше. Важно, что очень крепко, воеди­но соединяет их всех, кому суждено было выжить. Касается она и Иосифа Кучинского, их бывшего односельчанина...

— Ну что, поедем? — спросил шофер, убедившись, что женщины как следует разместились в кузове на скамейке за кабиной. — Антона уже не будет, это ясно. Да и дорога мне предстоит неблизкая, все лесом да лесом. Вдруг поломка какая, тогда загорай среди ночи, сегодня уже вряд ли кто будет ехать.

— Это как вы хотите, — сказала Надя. — Мы что — пассажиры, нам не так уж и далеко, каких-то верст тридцать. Да и ждать нас будут возле дороги в нашу деревню.

Шофер забрался в кабину, оттуда послышалось:

— Возьми, девочка, мальчонку на руки. Вишь, носом клюет. Братик?

— Хорошо, — ответила Светка, — возьму.

3

Город быстро удалялся. День клонился к вечеру. Над землей еле заметно сгущалась желто-сизая пелена. За машиной, выехавшей на шоссе, тянулся шлейф тяжелой серой пыли.

Женщины сидели на лавке спинами к кабине. Отсюда, с высокого кузо­ва американского грузовика, доставшегося с войны (союзники поставляли такие машины нашей армии), был хорошо виден город. Прежде всего — река. Их река, Дубосна. К городу она выходила из леса, пробежав от Гуды среди лугов, болот, лесов многие и многие версты. Довольно извилистая, здесь, среди длинных луговин, она казалась трепещущей широкой серо-синей лен­той, очерчивающей правый песчаный берег на окраине города, и, уходя от него, сужалась, прячась под высоким деревянным мостом. Выбежав из-под него, уходила влево от райцентра, скрывалась в таком же густом, как и справа, где подходила к городу, лесу.

Сейчас лента реки казалась золотисто-голубой. Утром, освещенная лучами невысокого солнца, была золотисто-коричневой. Луга за ней и перед ней, с разбросанными по ним озерцами, казались изумрудно-зелеными, хотя хватало на них и желто-коричневых земляных заплат. Были видны фигурки коров, лошадей и людей. Оканчивались луга на той стороне реки, за ними начинались городские постройки. Первая гряда — деревянные домики. Было их, уцелевших во время войны, немного.

Между ними, за ними виднелись желтые новые строения. Дальше, на воз­вышенности — белые, серые, рыжие двух-трехэтажные кирпичные здания, построенные пленными немцами. А еще дальше все сливалось в однообраз­ную серость, среди которой возвышались грязные заводские трубы...

Теперь женщины ездили в город не так часто, как сразу после войны. Тогда выбирались сюда почти каждую неделю: нужно было как-то жить. На базаре меняли на еду, а то и на одежду, самотканые ручники, скатерти, покрывала.

После войны первое время, впрочем, как и в войну, сельчане недоедали. Колхозные земли пустовали, их не было чем и как засевать. И свои огороды пустовали. И живности здесь, кроме одной козы, не было. Деревня сожжена, большинство жителей уничтожено — горе невиданное... И это горе навали­лось на горсточку сельчан: сперва на Ефима, Надежду с дочерью и сыном да тогда еще одну, без Петьки, Катерину (в тот день, как уничтожили Гуду, Ефим на рассвете повел их в лес собирать малину, поэтому и остались живы), а после освобождения и на Николая с Михеем.

Ефим, Надежда, Катя — по существу, чужие люди, не связанные между собой кровно, сроднились в один день, в ту лихую годину, когда из леса увидели, как горит Гуда, когда услышали крики односельчан, загнанных немцами в колхозный клуб на погибель. Слышали и ничем не могли помочь своим людям...

Когда же после освобождения в Гуду вернулись сначала Михей, а потом Николай (их дома сгорели, родные погибли), то так сблизились с ними, слов­но были кровно родными: общее горе соединило всех...